Страница 20 из 38
— Что это, Ануся? Разве уже так поздно? — спрашивает Зина.
— Поздно, золотая пани, сильно поздно. Уже двенадцатый час. Паненки давно встали.
— А наши герои… молодые господа?
— Ох, когда хватились, пани! Давно уехали.
— Как уехали? Куда?
— На станцию, пани, на первый поезд. Эстафета была ночью нашему молодому господину. Разбудил их Василий. Прочли и сейчас же собираться стали. А вам письмо оставили.
— Письмо? Давайте скорее!
Этот маленький листок, вырванный наспех из записной книжки и вложенный в первый попавшийся конверт! Он точно кусок раскаленного железа жжет Зине пальцы. Замирая от волнения, она читает:
"Кузина, умоляю простить. Спешно вызван на позиции. Идем дальше ускоренным маршем. Оставляю за собою право предполагаемой беседы в будущем. А пока целую ручки. Пожелайте нам успеха — разбить наголову врага! Ваш Анатолий".
И все.
Как мало!.. Как убийственно мало! Что же делать теперь? Ждать? Но она не может и не хочет ждать. А если его убьют? Ведь она любит его. Нет, нет! Она не станет ждать встречи в будущем, не хочет зависеть от судьбы. Она увидит своего «Тольчика», увидит его. Но где? Как? Куда его вызвали? Куда послали? В нынешнюю войну, по распоряжению свыше, никто не знает ни направлении маршей, ни распределения войсковых частей. Если она и бросится следом за Анатолием, то уже не найдет его нигде, нигде.
Зина смотрит в окно. Там тускло и темно. Она смотрит на хорошенькую Анусю — какое ужасное лицо!.. Нет вокруг ни красок, ни радости, ни жизни. О, какая мука, какая смерть!
Снова одни. Снова четыре молодые женщины встречают за рабочим столом длинные, темные осенние ночи и непогожие, дождливые дни. Теперь шьют и вяжут теплые вещи. В окопах холодно; родные герои должны чувствовать заботу о них.
С войны от Анатолия часто приходят открытки с пометкой "Действующая армия". Чаще всего они гласят: "Пишите о здоровье мамы. Целую всех. Толя".
Коротко и бодро, как всегда.
Софьи Ивановны почти не видно. Теперь она по большей части лежит, отвернувшись к стене, целыми днями не говорит ни слова. Муся еще здесь, в Отрадном, и не думает возвращаться в институт.
— Нет, нет! — на все увещания сестры протестует девочка. — И не поеду в мою тюрьму. Какое же теперь ученье? И папа позволил мне оставаться дома. Ведь и Варюша тоже не едет.
Варюша, действительно, не едет. Она решила пожертвовать годом и перевестись в другое учебное заведение. Она — сирота. Влиятельному опекуну до нее мало дела.
Сам Бонч-Старнаковский не зовет больше дочерей в Петроград. Он сам слишком завален делами, ему некогда будет в столице. В Отрадном все же спокойно. Сейчас только в Калишском районе хозяйничают немцы, а в их стороне все по-старому. Да и Китти жаль разлучать с женихом — Мансуров приезжает в Отрадное каждую неделю.
Увы! Старик-отец и не подозревает даже, какою пыткою являются эти приезды для его старшей дочери. Чего бы только не отдала девушка, чтобы то жуткое и роковое, что случилось с нею, оказалось сном.
"Это — проклятие. Это не может и не должно так продолжаться! Еще месяц, неделя таких страданий и мук, и — лучше умереть!" — каждый вечер, ложась в постель, говорит себе Китти и каждое утро, поднявшись, снова тащит на себе свое бремя, как каторжник тачку.
Ее дни похожи на кошмар своим темным страданием и тоскою. Зато ее ночи прекрасны. Она видит лучезарные сны. Ей снится, что она снова — прежняя Китти и нет у нее никакого горя. Она свободна от забот, весела и радостна по-прежнему. Ничего не было, ничего не случилось. Их любовь — ее и Бориса — цветет, как пышный и чистый цветок лилии. Она может светло и невинно смотреть в лицо жениху.
Ну разве она виновата хоть сколько-нибудь во всем происшедшем? Разве она по своей воле загрязнила себя? Разве изверг, погубивший ее, не возбуждает в ней только ненависть, гадливость?
Мансуров и Китти сидят на скамейке под старым каштаном.
Нынче снова ясно и тепло, как будто опять пахнуло летом. И солнце греет, и радость разлита кругом. Но как мрачно, как тяжело на душе у обоих!
— Я позвала тебя сюда, чтобы поговорить с тобою, Борис. В доме неудобно: могут услыхать и другие, — говорит Китти, зябко кутаясь в платок, несмотря на тепло.
Ее голос кажется сейчас Мансурову каким-то деревянным и чужим.
— Я очень рад, дорогая. Мне тоже давно хотелось выяснить некоторые вопросы, близко касающиеся нас и наших отношений, — отвечает он и, помедлив минуту, добавляет: — Я нахожу, что с некоторых пор ты заметно переменилась по отношению ко мне.
— Вот как? — тем же деревянным голосом роняет Китти, по-видимому, вполне спокойно, и в то же время что-то словно падает и обрывается в ее груди.
— Да, дорогая! Надо быть положительно слепым, чтобы не заметить этой перемены в тебе.
— Может быть, Борис, — холодно, сухо произносит Китти, сама удивляясь появлению этого тона и возмущенная им, и все-таки продолжает тем же голосом и с тем же выражением: Может быть! Иногда обстоятельства бывают выше нас.
Мансуров смотрит на нее удивленно. Что с нею? Кто подменил ее? Та ли это девушка с золотыми волосами, дарившая ему неземное счастье?
— Но… но… ты не откажешься ответить мне, дорогая, почему? Объясни причину.
Собрав все силы, не глядя на Бориса, она говорит все тем же деревянным голосом:
— Борис, ты помнишь, как мы встретились и полюбили друг друга? Это случилось так внезапно. Ведь да? Это произошло на балу у Родионовых. Ты был представлен моей маме, стал бывать у нас, сделал предложение. Ты помнишь, что любовь налетела сразу? Теперь она так же быстро исчезла, прошла.
— Не у меня только, Китти, не у меня, ради Бога! — слышится полный отчаяния голос Мансурова.
— Это все равно. Я не признаю брака, в котором одна сторона любит, а другая позволяет любить, и… и…
— Ты желаешь вернуть мне слово?
Китти кажется сейчас, что смерть стоит уже за ее плечами и заносит тяжелый молот над ее головою.
— Да, мы должны расстаться. Слышишь? Я не люблю тебя больше, Борис.
До ее отдалившегося сознания доходят, наконец, как издалека, глухие слова:
— Да, Китти, я вас понял. Вы поступили честно, сказав мне правду. Вы правы, повторяю. Я не смею вас осуждать. Сердцу нельзя велеть любить, а потом разлюбить. Нечто высшее правит, по-видимому, чувствами, это не от нас. Я был бы безгранично счастлив вашим расположением ко мне и, конечно, не думал… Но это — не то. Простите, я не могу логически выражать свои мысли. Вы понимаете, мне тяжело. Я ведь… Ну да! Ведь у меня мое чувство к вам осталось прежнее. Простите, Китти, и… прощайте! Я не могу оставаться больше здесь.
Солнце светит по-прежнему. Играет на песке аллеи кружевная тень. Все, все по-старому, как и при Борисе во время их объяснения, но его нет. Вместо него на том месте, где несколько минут до этого сидел Борис Мансуров, теперь сидит Муся.
Но что стало с девочкой? Почему у нее такое лицо, такие глаза?
— Муся, что ты? Что с тобою? — испуганно роняет Китти.
Но та молчит; только ее лицо все в красных пятнах да губы дрожат.
— Муся, да что же наконец с тобою? Ты больна, деточка?
Китти, сама чуть живая, протягивает руки младшей сестре. Но та вскакивает как ужаленная и, схватившись руками за голову, шепчет задыхаясь:
— Это — низко, низко!.. Это — ужас! И я тебе этого никогда не прощу. Слышишь? Никогда, Китти! И он любил тебя, мог любить — пустую, легкомысленную, неверную? Он лучше тебя, во сто крат лучше. Ты недостойна его любви… Ты…
Девочка не договаривает и рыдая бежит от скамейки. Разве может она жить теперь, когда так страдает он, ее сказочный принц, ее мечта, тот, о ком она грезила все эти годы, ради кого плакала по ночам? Одна Варюша, "ее совесть", знала только про эту любовь и не осуждала ее за это. Ведь эта любовь была только сказкой — увы! — с таким печальным началом и без конца!