Сны о России

После ужина Кодаю собрал своих товарищей и рассказал обо всем по порядку.

— Наверное, мне следовало сказать об этом раньше, — закончил он. — Чего я только не пытался предпринять, но все напрасно. Полученный сегодня ответ на наше прошение лишает нас последней надежды на возвращение. Не всегда в этом мире сбывается то, чего страстно желаешь.

Все молча выслушали Кодаю. Японцы старались не глядеть друг другу в глаза. Казалось, будто они только что выслушали смертный приговор. Первым нарушил молчание Коити:

— Что поделаешь! Здесь не хотят, чтобы мы возвратились на родину, и, как ни старайся, ничего не получится. Но попробуйте взглянуть на все глазами здешних чиновников: какие-то чужеземные рыбаки, которых никто не приглашал, были выброшены на берег Амчитки и теперь просятся домой. Кому захочется снаряжать большое судно, посылать своих людей, тратить огромные деньги, чтобы отправить на родину непрошеных гостей! Я с самого начала считал, что возвращение в Японию — несбыточная мечта, а сегодня всем нам это стало предельно ясно.

— Что же делать, если это стало предельно ясно? — резко спросил Кюэмон.

— В том-то и вопрос, — ответил Коити. — Давайте обсудим его вместе.

— Какой теперь толк от нашего обсуждения?

— Как это какой толк? Мы должны решить, как будем жить дальше.

— Жить здесь? Прожить до самой смерти в стране, где я ни слова не понимаю?! Нет, не желаю! С меня довольно! — выкрикнул Кюэмон и вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.

Исокити хотел было последовать за ним, но его остановил Коити:

— Оставь его, пусть побудет на улице, поостынет немного.

— Я считаю, что в этой стране жить можно, и говорю это не потому, что лишился ноги, — начал Сёдзо. — Жизнь есть жизнь, где бы ты ни находился. В России много хорошего. Все мы родились в Исэ и считали, что нет ничего лучше, чем провести там всю жизнь и там же умереть. Но случилось так, что мы оказались в этой холодной стране, где земля промерзает на много сяку вглубь. На то была воля бога, и я не вижу причины падать духом оттого, что для нас закрыт путь в Исэ.

Странно было слышать столь длинную речь от Сёдзо. Он всегда отличался немногословием, а после того как лишился ноги, и вовсе замкнулся в себе.

В разговор вступил Копти:

— Все это правильно, но в отличие от Сёдзо мы не можем так думать. И все же мы должны жить в этой стране. Нам перестали выплачивать пособие, главное теперь — найти работу, чтобы добывать средства на пропитание.

— Ничего трудного в этом нет, — сказал Синдзо. — Вполне можно прожить, если поступить на службу в школу японского языка. Нас и на родину не отправляют потому, что хотят, чтобы мы преподавали здесь японский язык. Это яснее ясного, не так ли, Сёдзо? Нам не остается ничего другого, как подчиниться, раз путь в Исэ закрыт. Работа не трудная. Стоит дать согласие- и прямо с сегодняшнего дня заживем припеваючи.

Сёдзо, по-видимому, был одного мнения с Синдзо, но промолчал. В словах Синдзо явно чувствовалось влияние Трапезникова и Татаринова. Ни для кого не было секретом, что Сёдзо и Синдзо встречались с этими рожденными в России потомками японцев и посещали церковь. Причина, по словам Кюэмона, была в том, что Сёдзо стал калекой, а у Синдзо завелась подружка Нина.

— Что Исокити думает по этому поводу? — спросил Кодою.

— Ничего особенного предложить не могу, — ответил тот. — Ясно: раз на родину вернуться нельзя, остается одно — жить здесь. Конечно, если стать преподавателем в школе японского языка, нужды знать не будем. Но я бы хотел, если это возможно, помогать Лаксману в его работе.

Исокити чаще других бывал у Лаксмана и с радостью выполнял любые его поручения — изготовлял образцы, разбирал минералы, копировал карты.

Вошел Кюэмон весь обсыпанный снегом. Трескучий мороз быстро загнал его в дом.

— Итак, Сёдзо и Синдзо решили преподавать в школе, а Исокити — работать у Лаксмана. Я, пожалуй, тоже пойду в преподаватели, я знаю русский язык, — сказал Копти. — А вот как быть с Кюэмоном, который и слова по-русски сказать не может? Уж не наняться ли ему в могильщики — болтать особенно не придется.

Присевший было на табурет Кюэмон снова встал и посмотрел на Коити.

— Я бы и пешком отправился в Исэ, если бы можно было, — проговорил он и, словно решив тут же осуществить свое намерение, направился к выходу.

— Погоди, — остановил его Кодаю. — Не меньше, чем ты, я хотел бы вернуться на родину. Надежды на это почти нет, но я предлагаю все же дождаться ответа на прошение. Поступить на работу никогда не поздно. Поживем пока за счет благотворительности купцов, хотя это и неприятно. Деньги на жизнь нам достанет Лаксман.

Не следует торопиться с работой — это не уйдет, думал Кодаю. Надо еще раз попытаться вернуться на родину, и лишь когда все средства будут исчерпаны, есть смысл наняться в школу. А пока будем, как советовал Лаксман, ждать ответа на прошение.

В том году весна наступила рано. Ангара вскрылась двадцатого марта, пробыв подо льдом всего шестьдесят пять дней. Обычно ледоход начинался значительно позже, в середине апреля.

Японцев посетили Трапезников и Татаринов. Они вновь пытались выяснить, не появилось ли у тех желание стать преподавателями японского языка, и откровенно заявили, что, если японцы дадут согласие, иркутские власти немедленно возобновят занятия в школе. На этот раз Кодаю не отказывался.

— Если мы вынуждены будем остаться здесь, — сказал он, — мы, конечно, станем преподавать японский язык — на другое мы не способны, — и в этом случае позвольте рассчитывать на ваше содействие. Но пока мы ожидаем ответа на очередное прошение, третье по счету. Возможно, наши надежды напрасны, но независимо от результатов нам бы хотелось повременить с работой. И еще одно немаловажное обстоятельство: чтобы обучать японскому языку, надо овладеть русским. Нам необходимо серьезно заняться русским языком — до конца года, когда мы предполагаем получить ответ, для этого как раз есть время.

Трапезников и Татаринов согласились с Кодаю. Они выразили готовность заниматься с японцами русским языком и стали приходить к ним чуть ли не каждый день. Кодаю прилежно занимался сам и приказал заниматься Коити и Кюэмону. Синдзо, Сёдзо и Исокити, вполне овладевшие к тому времени русской разговорной речью, в обучении не нуждались. Спустя месяц Кюэмону и Коити занятия порядком надоели, и они все чаще стали пропускать их под разными предлогами. Лишь Кодаю продолжал изучать русский язык с неослабевающим рвением. Он понимал, что это понадобится ему, если придется провести в России остаток жизни, независимо от того, станет он преподавателем или займется чем-либо другим.

Пока остальные японцы забавлялись по вечерам игрой в японские шахматы — фигуры они выстругивали из березы, — Кодаю до поздней ночи зубрил русский язык. Он хотел как можно быстрее научиться читать русские книги. Многие его спутники ушли за эти годы в мир иной, и, если ему тоже предопределено судьбой умереть на этой земле, он хотел бы больше знать о ней и о людях, ее населяющих. Но, как ни странно, чем больше Кодаю думал об этом, тем сильнее становилось его желание вернуться на родину и рассказать соотечественникам обо всем, что он здесь видел и слышал. Всякий раз, засыпая, он мысленно твердил: главное — ни при каких обстоятельствах не падать духом.

Ежедневно общаясь с Трапезниковым и Татариновым, Кодаю все же обнаружил у них черты, отличавшие их от исконно русских. Оба проявляли значительно большую, чем русские, возбудимость. Стоило хоть в чем-то отдать предпочтение одному из них, как другой страшно обижался. Оба были скупыми, чрезмерно самолюбивыми, бледнели от гнева и негодования, стоило лишь слегка задеть их.

Десятого апреля над Иркутском разразилась сильнейшая буря. С некоторых домов были сорваны крыши, а в женском монастыре у соборной церкви сломан крест. В тот день японцы отправились к Лаксману, чтобы выразить сочувствие по поводу ущерба, нанесенного ему бурей. Они починили крышу его дома, очистили сад от поваленных деревьев.