Страница 2 из 26
Мысли буквально мелькали в моей голове, но вместе с тем я сознавал, что ни одна из них не успокоит меня до конца.
Гадо терпеливо ждал следующего моего вопроса, но его не последовало. Серьезный человек предоставлял мне шанс, и я не хотел выглядеть в его глазах фраером и торгашом. Мне было по-настоящему страшно. Какие-то «предсмертные» предчувствия вдруг заговорили во мне в полную силу, и я не знал, как от них отделаться. Гадо украдкой наблюдал за мной, чертя палочкой по земле. Мы сидели на корточках за соседним бараком, где почти никто не ходил. Он вызвал меня всего полчаса назад и специально привёл в это место. Я ещё мог отказаться, ещё мог… Это было бы честно, хотя и унизительно для меня.
В конце концов, мне не так уж плохо жилось в зоне, если не считать времена, когда я сидел под замком в камере. Я давно привык к размеренной и монотонной лагерной жизни, а деньги, которые я успешно наигрывал месяц за месяцем, позволяли мне иметь в зоне то, чего не имели многие вольные. Единственное, чего мне не хватало, так это баб, но и их я умудрился поиметь несколько раз за последние пять лет. «Трешницы» смотрелись здесь на десятку и пахли, как настоящие королевы, хотя были слегка грязны и замызганы, как и подобает дешевым шлюхам.
Из открытой форточки рядом с нами вылетела пустая консервная банка и шмякнулась о кирпич. Неприятный звук снова вернул меня в реальность. Гадо встал, я тоже.
— Не бойся. Смерть не так страшна, как кажется, — сказал он и похлопал меня по плечу. — Ты немного моложе меня и не думал об этом как следует. Просто исчезновение мысли, и все. Тело как бревно… Остается гнить, а тебя нет. Ты — это твои мысли, мышление, но не тело. Нет мыслей, нет ничего. Мы не подохнем, верь мне. Я знаю, тебя интересует, зачем я беру тебя с собой… Вдвоём проще. Ехать тебе некуда, мы будем идти к одной цели, вот и все. Не оставляй никаких записок приятелям, узнают и так.
Гадо ещё раз пристально посмотрел мне в глаза и пошёл мимо, в сторону своего барака.
До восьмичасового вечернего развода на работу оставалось четыре часа с лишним. Я вернулся в барак, но никак не мог сосредоточиться и прийти в себя после состоявшегося разговора. Благо дело, мои приятели были на бирже и никто не мог спросить меня, о чем я толковал с Гадо почти час. Им наверняка показалось бы это странным, а мой уклончивый и невразумительный ответ ещё больше бы заинтриговал их. Мы знали друг о друге почти все, и ни одна деталь не проходила мимо наших глаз просто так. Лагерь, как ничто, учит человека подмечать все и сразу, если ты не лох и претендуешь на место под солнцем в этом темном царстве теней. Я прилёг на койку, но долго пролежать не смог. Через какие-то считанные часы мне предстояло лезть под пули, которые оставляют огромные дыры в теле на вылете!
Я знал это только из рассказов очевидцев, но сам никогда не видел этих дыр. Мне не хотелось думать о страшном, я попытался переключиться, однако ничего не вышло. Мысли вновь и вновь возвращали меня к сердцу, как будто именно оно, а не другой орган должно было разлететься на куски от прямого попадания охранника. Я вспомнил слова Гадо, его замечания о смерти и не нашел в них ничего утешительного. Возможно, я действительно еще не дозрел, не дорос до естественного и спокойного восприятия этого заключительного акта всякого существования. Ха! Ведь это только его слова, а как он чувствует и думает на самом деле?.. Или как он будет думать завтра, через месяц? В человеке все ежесекундно меняется, как в игре, и то, что греет сегодня, завтра буквально заморозит до основания. Я уже это проходил. В этой жизни нельзя никому верить, ибо точно не знаешь, какая вера будет завтра в тебе и что ты увидишь одними и теми же глазами.
Он ошибся, я думал о смерти не раз, еще как думал! О собственной и о чужих, об убийствах и призраках… Я даже читал литературу об этом, которая после перестройки хлынула в лагеря потоком. Умирать легко только под наркотой либо вдрызг пьяным. Но я принципиально не употреблял наркотиков, из честолюбия и по причине неминуемой зависимости, которая появляется в процессе, когда ты входишь в «систему». Настоящие блатюки не уважают наркошей, они умны, они правят, а не опускаются до уровня раба кайфа. Я хотел править этой «дикой дивизией» отпетых живодёров и дебилов с претензией на блат, которые даже не догадывались о том, что они всего лишь пешки и шестерки в большой игре… Они стремились к блату и званию вора в законе, как глупые мотыльки, летящие на огонь. Они не понимали, что Вором нужно родиться, им казалось, что таковым можно стать, приложив немного сил и хорошенько изучив «понятия». О, как они были наивны, эти молодые и старые идиоты, верящие в земную справедливость и какую-то особую, нашу правду!
Я никому не высказывал своих потаенных мыслей — это было слишком опасно, но зато меня не провел бы на мякине и сам апостол Павел. Я слишком хорошо изучил человеческую, животную породу, чтобы кого-то идеализировать или перед кем-то преклоняться. Всякая тварь, в том числе и я, подвержена влиянию собственной натуры, а мысли и убеждения — ничтожны и изменчивы. Это главное правило жизни я усвоил, как «Отче наш», и не скажу, чтобы оно хоть раз подвело меня на протяжении долгих и нудных лет. Кто-то из двух должен умереть, кто-то из двух должен украсть и обмануть, кто-то должен быть сильнее и опытнее — вот и все, что дано всякому человеку. Не важно, кто из нас умрёт, — природа от этого не пострадает. Важно то, что если не я, то ты, если не ты, значит, я. Мирное, справедливое сосуществование людей возможно только в романах, да и то когда автор глуп как последняя лошадь, жующая свой вечный овёс.
Да, я был анархистом до мозга костей, люто ненавидел всякую власть и государство, а ещё больше презирал мораль и моралистов — этих хитрых ублюдков, толкующих массам о всяких «правильных» химерах.
Позвав нашего шныря Витю Перца, я велел ему заварить банку чифиря, а сам полез в заначку и быстренько достал из неё свои скромные «сбережения». Денег было не густо, но и не мало с учётом места — девятьсот долларов в переводе на «амэрикен штат». На первое время вполне достаточно. Двести я оставлю своей братве, остальное возьму с собой.
Нужно успеть сбегать в сапожку к знакомому сапожнику и закатать их в подошвы сапог, так надежней. Убьют не убьют, а на какой-нибудь пересылке на полном голяке очутиться можно. Об этом следует подумать уже сейчас. На верхах останется только мелочь, зимбер, по-нашему. Пятьдесят — шестьдесят долларов вполне хватит. Сапоги с меня не сдрючат, шмон не страшен. У Гадо тоже будут деньги, должны быть… Такой тип не понадеется на кого-то, нет, он явно готовился к побегу не один день, что-то наверняка у него есть.
Тяжёлые мысли как-то незаметно отхлынули, а после крепкого чифиря меня и вовсе отпустило. Я смотрел на нары и тумбочки нашей вонючей секции, украдкой окидывая взглядом снующих туда и обратно мужиков, и думал о том, что завтра я, возможно, буду далеко от этого смрада. О, как мне надоели эти рожи и эти погоны! С каким бы наслаждением я забетонировал всю эту проклятую территорию, дабы она ни единым колышком не напоминала о своем существовании! Скоро… Ещё немного — и мои глаза увидят совсем иной мир, в принципе такой же, но более просторный и менее мелочный в своем прекрасном изобилии…
Стрелки на часах завхоза показывали пять сорок пять, до смены оставалось чуть более двух часов.
Покинув секцию, я скорым шагом отправился в сапожку, предусмотрительно прихватив с собой одного молодого огольца, которому отдал деньги. Такого не станут шмонать, а меня могли остановить в любом месте на пути от барака к сапожке. Что-что, а нюх на бабки менты развили, как настоящие псы, и чуяли их за версту.
Примерно в половине второго ночи я уже был неподалёку от лесозаводского бункера, где мы условились встретиться. Рамы лесозавода работали вовсю и немного оглушали. Я выбрал самое темное место возле пакетов с обрезной доской и на время затаился там. Пространство возле бункера слегка освещалось, нет-нет под него заезжали самосвалы и, приняв порцию опила, следовали к вахте. Все, что мне нужно было сделать в жилой зоне, я сделал и даже успел обойти нескольких своих знакомых, дабы тайком попрощаться с ними и запомнить их навсегда.