Инспектор Золотой тайги

– Ну как же не по силам!— Турлай вскочил и возбужденно заходил по избе.— Первым делом пустим драгу. Хорошо бы в три смены, круглосуточно. Каждая смена — пять человек: драгер, кочегар, машинист, люковщик, масленщик. Значит, три смены — это, считай, пятнадцать человек. Найдем людей? Конечно же найдем! За сезон драга дает пять–шесть пудов золота. Если на этих днях начнем, то до ледостава, думаю, пуда полтора металла можно добыть. Разве не сгодится Советской власти такой наш таежный подарок?

– А старательская добыча? — поинтересовался Зверев, уже начиная заражаться уверенностью председателя Таежного Совета.

– Ну, это дело нехитрое,— отвечал Турлай.— Одну артель прямо здесь, возле поселка, поставим, а вторую — где поближе. Скажем, на Полуночно–Спорном.

– Это там, где… происшествие было? Не слишком–то приятное место.

– Так–то оно так, да только когда же золото в приятных местах водилось? Сам же ты, Платоныч, давеча говорил, что, мол, сатана там гопаки пляшет… Э, а про это–то я и забыл совсем! — Турлай потыкал носком сапога лежавший возле печки мешок с золотом.— Тяжел ты, холера тебя побери! Спрячем туда, где оружие лежало, верно, Платоныч?

– Кстати, мне надо будет отнести Сашеньке приданое, рассказать ей о смерти отца…— Зверев, понурившись, задумался, потом вскинул голову, взглянул вопросительно на Турлая.— А может, отложить до завтра? Устал я что–то, глаза сами закрываются…

– Конечно, Платоныч, отдохни,— засуетился Турлай.— Смотрю, ты аж с лица спал. Вот сейчас какой–нибудь харч смастерим, а потом ложись. Время позднее… Только помоги мне сначала золотишко сховать.

Трехпудовый мешок с «золотишком» благополучно занял место под полом в запечье, после чего Турлай и Очир принялись за стряпню. Когда через некоторое время они спохватились, Зверева в избе не оказалось. Он сидел на крыльце, уткнув голову в сложенные на коленях руки, и спал крепким сном изрядно намаявшегося человека.

ГЛАВА 17

Нельзя сказать, чтобы Аркадий Борисович никогда в жизни не испытывал унижений и огорчений. Приходилось, увы, приходилось и ему терпеть высокомерие власть имущих. И бессильную ярость подавлять в себе доводилось. Угодливо улыбаться тоже был научен. И вместо того чтобы плюнуть в лицо, с поклоном пожимать снисходительно поданные руки. И приятно улыбаться, глядя в ненавистные, презираемые рожи, не раз заставляла его жизнь. Но во всех этих случаях неизменно присутствовал утешительный момент — рептильничанье в конечном счете оборачивалось золотом, металлом, еще более пригодным для мести, чем булат. И, закатывая пышные приемы или давая взятки тем самым людям, перед которыми приходилось изгибать позвоночник, Аркадий Борисович как бы говорил им с самой любезной улыбкой: «Считайте себя ударенными по морде»,— и те молчаливо соглашались. Таковы были правила игры, принимаемые и соблюдаемые обеими сторонами.

Однако сейчас все было не так. Жухлицкий, стоя у окна своего кабинета, смотрел в бинокль и ощущал примерно то же, что чувствовал бы человек, на глазах которого совершается грехопадение собственной жены. Посреди реки, несущейся с орочонской бесшабашностью, стояла семифутовая драга «Интерсольранд» — стояла, высокомерно вознеся свою индустриальную английскую красоту над ножевыми просверками волн в кровавой вечерней воде. В течение дня подчаливало на лодках и по–хозяйски расхаживало по драге приисковое сволочье. Как цыган кобылу, ощупывало заскорузлыми лапами валы и трансмиссии заморской красавицы. Выплевывало махорочные окурки в холодную топку парового котла. Сморкалось и тыкало драными ичигами в стакерные канаты. Совало бородатые немытые хари в гулкую пустоту барабана. И уже совсем допекло Жухлицкого, когда на драге появился Турлай, присобачил к гордо высящейся трубе красную тряпку и, размахивая единственной рукой, принялся митинговать перед прибывшими с ним голодранцами. Небось о мировой революции разорялся однорукий пес, о том, что их босяцкой республике требуется золото и нужно–де запрягать в работу драгу, ставшую «таперича» народной. Ну–у нет, этому не бывать!..

Аркадий Борисович до хруста сжал зубы, с превеликим трудом удерживаясь от того, чтоб не шваркнуть бинокль об пол.

Ганскау, развалясь в кресле с рюмочкой старого шустовского коньячка в одной руке и с душистой папиросой в другой, заинтересованно наблюдал за тем, как миллионщик медленно, но верно созревает для «священного дела».

– Право, подобная наглость не укладывается в голове,— проскрежетал Аркадий Борисович.— Тащить механизм через два материка от Лондона до Чирокана, чтобы в конечном счете им завладело хамье! Уж не конец ли света наступает?..

Ганскау усмехнулся половиной лица, выпустил изящную струйку дыма и нарочито ханжеским голосом изрек:

– Бывает нечто, о чем говорят: «Смотрите, вот это новое», но это уже было в веках, бывших прежде нас…

– Воздержались бы, капитан, всуе–то цитировать Ек–клезиаст…

– Напрасно обижаетесь, Аркадий Борисович,— уже серьезно сказал Ганскау.— Ведь и в самом деле ничто не ново под луной. Все было. И смерды с дрекольем не раз восставали против законности и порядка. И тем не менее все возвращалось на круги своя. Но почему возвращалось?..

Ганскау внимательно посмотрел в ссутулившуюся спину золотопромышленника и, не дождавшись ответа, продолжил:

– А потому, что люди умели отстаивать наследственные или благоприобретенные привилегии. Власть имущие — власть, состоятельные — состояния. И при этом вовсе не обязательно всем браться за оружие,— оно у каждого свое. Скажем, у меня это — шашка и пистолет, а у вас с господином Ризером — нечто другое.

– Считайте, что вы меня убедили, капитан,— глухо проговорил Жухлицкий и снова поднял к глазам бинокль.— Ишь расхаживают, сволочи, будто и впрямь хозяева!.. Нет, я предпочитаю взорвать мою драгу, нежели допустить, чтобы она работала на этот сброд!

– Вы правы,— поддакнул Ганскау.— Только зачем же непременно взрывать? Разве вы не надеетесь вернуться сюда на белом коне и примерно наказать смутьянов? Поверьте, ваша драга еще послужит вам. А пока, полагаю, лучше сделать так, чтобы она временно вышла из строя. Возможно это?

– Разумеется,— отозвался Жухлицкий, прижимая к глазам бинокль.

Солнце уже село. Река помрачнела. Надвигающийся сумрак, съедая подробности, сплавил драгу в нечто массивное, темное, чугунное. От нее по свинцовой воде медленно удалялась лодка.

– Можно, можно…— задумчиво повторил Аркадий Борисович и опустил бинокль, продолжая, однако, глядеть в окно.

Выразив надежду еще побеседовать за ужином, Ганскау вышел. За окнами смерилось, и в кабинет вступила ночь, а Жухлицкий все стоял, устремив невидящий взор на размываемую темнотой драгу.

Несколько лет назад горный инженер Витальский, подводя итоги своих геологических исследований в Золотой тайге, написал: «Мы видим, что золотопромышленность, еще до нас названная «кустарной», влачит здесь жалкое существование. Производительность многих приисков не превышает одного фунта золота в год, и существуют они, главным образом, побочными промыслами, преимущественно торговлей и пушниной. Только лишь применение машинной работы, начало которому положил единственный здесь крупный золотопромышленник А. Б. Жухлицкий, дает толчок к развитию золотопромышленности на капиталистических началах, будущее которой, по всем данным, обеспечено». Трудно теперь сказать, что побудило тогда Аркадия Борисовича воспринять эти слова как некий карт–бланш на будущее. Но, увы, было такое чувство, было, и горный инженер Витальский, кстати говоря, очень толковый инженер, казался ему в ту пору чуть ли не социальным пророком. А оснований к тому хватало. Особенно в три последних предреволюционных года, когда Золотая тайга, словно желая вознаградить на прощанье, с невиданной щедростью одарила своих хозяев: в четырнадцатом году здешние прииски дали тридцать семь пудов металла, в пятнадцатом — сорок один пуд, в шестнадцатом — пятьдесят пудов. Львиная доля добычи падала, конечно, на прииски Аркадия Борисовича. Но и другим досталось немало. Помнится, трусоватый Бляхер на Совете съезда золотопромышленников в сентябре шестнадцатого года в Баргузине ходил сам не свой и всем и каждому шептал, что подобная удача не к добру. Нашептал, скотина,— верно ведь, ничем хорошим этот разгул везения не кончился. Вслед за шальными пудами золота явились турлаи, окружные инженеры, изменившие своему сословию, и прочая нечисть. Но Аркадий Борисович, не в пример, скажем, Бляхеру, был далек от того, чтобы из трехгодичного обилия добычи непосредственно выводить возникновение Таежного Совета. Он вывел другое: Золотая тайга выдыхается; золотое трехлетие накануне государственного переворота являлось ее предсмертным пароксизмом. Надеяться не на что. Ждать, кроме еще большего грабежа, нечего. Надо спасать то, что есть, до чего еще не дотянулись мозолистые лапы «пролетариев всех стран». В конце концов, на Чирокане и вообще на России свет клином не сошелся. С его–то миллионами можно безбедно жить и ворочать делами в любой стране, где уважают людей с деньгами.