Страница 38 из 82
– Пей до дна!
Ризер, так и не успевший опомниться, выпил и эту рюмку. Поперхнулся, сморщился и слепо зашарил вилкой над столом.
– Господа офиц… Виноват! Дамы и господа!— Ганскау, пошатываясь, встал.— Будучи послан с благгороднейшей и… труднейшей мис–с–сией… посетив прииски Еннисейской губернии… Бодайбо… претерпев в пути тяготы и опасности н–немыслимые… будучи сердечно принятым нашим дорогим… многоув–важаемым Жулх… Аркадием Борисовичем… э–ээ… Словом, за его здоровье, дамы и господа!
За столом опять стало шумно. Все потянулись чокаться с Аркадием Борисовичем, заговорили враз, смеясь и перебивая друг друга. Вдруг стало весело, хорошо и уютно. Сашенька откуда–то извлекла цыганскую утеху — гитару.
Аркадий Борисович, встав и тряхнув смоляными кудрями, приготовился грянуть в пол подметками хромовых своих сапог, но Франц Давидович остановил его. Поймав за кушак, он усадил Жухлицкого рядом.
– Вот ты говоришь, Аркадий, да и все говорят: Орон, Орон, а ведь никто же его не знает,— с пьяной грустью сказал Ризер.— Уезжаю вот… и не верится…
Ганскау — истинный офицер, судя по ухваткам,— чертом вертелся перед женщинами: в одной руке гитара, в другой — рюмка.
– Старинный гусарский р–романс! — объявил он, выговаривая слегка в нос, и ударил по струнам.
– …Аркадий, дорогой мой,— говорил Ризер, печально покачивая головой.— Сейчас вот вспоминаю прожитую жизнь, и… понимаешь, не верится: неужели это был я… неужели все это было со мной… Совсем разные люди — я сейчас и тот… те… тогда…
Ганскау, заломив бровь, терзал гитару.
– Помилуйте, Франц Давидович, какие ваши годы,— утешал Жухлицкий.
Ганскау подавал себя умело, с блеском. Замызганная его гимнастерка уже не имела сейчас ровным счетом никакого значения — все заслонили томные, печальные глаза на исстрадавшемся его лице.
– …Я служил тогда приказчиком в ювелирном магазине Глюка и Дюмо… в Чите…— Франц Давидович усмехнулся растроганно и прищурил глаза, словно бы вглядывался куда–то в даль невообразимую.— Молодой, бойкий… и неглуп… А недалеко от нас имелось заведение,— тут тебе и кабак, и бардак, и кабинеты отдельные… Госпожа Халатникова, помнится, хозяйкой была… Н–не помню… ну, бог с ней… Туда и старатели захаживали, и варнаки разные, и перекупщики, контрабандисты… В карты играли до утра, порой и ножи в ход пускали… Но мадам Халатникова с полицией дружила, иначе в ее деле и нельзя… Днем у нее кормили дешево, я все время там обедал и ужинал. И вот однажды слышу разговор за соседним столом… Пьян он был сильно… Но я поверил, сам не знаю, почему, но поверил. Сразу!..
Тут капитан ловко сделал паузу и подхватил со стола бокал.
– Дамы и господа, прошу…
Дарья Перфильевна отвечала глубоким грудным смехом. Сашенькин сарафан на ней успел уже сдать по швам в нескольких местах.
– …Две недели я его поил,— продолжал Ризер.— Под конец и сам уж начал спиваться. И все–таки он рассказал… А я к тому времени дошел до того, что готов был пытать его, если б понадобилось!— заявил он с пьяной откровенностью.— Сам сейчас удивляюсь, почему я в него так вцепился… Рассказал, все рассказал, а как же… Помню, ночью… он сидит, вспоминает… а я записываю…
«А ведь старик–то побаивается будущего,— подумал вдруг Жухлицкий.— Не зря его потянуло на прошлое. Боится, боится!»
– …Та зима у меня прошла в сплошных хлопотах.
В канцелярии окружного ревизора частных золотых промыслов Забайкальской области на меня пальцами показывали: с ума–де сошел,— даль, глушь, даже варнаки оттуда бегут, про золото в тех краях и слышать не слышали… Но отвод я получил. Нанял людей, продуктами запасся… Денег не хватало… Перед Глюком и Дюмо, поверишь ли, на коленях стоял. Дали–таки они взаймы — под людоедские проценты, но дали… И вот весной, едва только прошел лед, отплыли мы на плоту вниз по Витиму… Ах, боже мой, боже мой, Аркадий, многое я перевидел в грешной своей жизни, но тот день… те дни стоят до сей поры перед глазами. И не забуду я этого до смерти…
И что–то вдруг появилось в его лице, голосе такое, отчего потускнели и уплыли вдаль огоньки свечей, шаткий от вина голос Ганскау, грудное воркованье Мухловниковой и звонкий Сашенькин смех,— воочию, как бы сквозь разрыв в тумане, видел Жухлицкий стекленеющие от быстроты струи Витима, небо, холодное и синее, и взбитые облака снеговой белизны, и лучистое неяркое солнце в вышине, и неуклюжий, крепко сколоченный плот, исчезающий в слепящей речной дали…
Витим был так пугающе могуч и широк, столь стремителен был его бег, что казался он одушевленным. И могло ли, могло ли показаться, померещиться иное, если день за днем тянулась по берегам все та же пустынная и тихая тайга, если безжизненны были и нагие камни береговых скал, встающих от воды до неба, если от восхода до заката глаз, утомленный блеском водной ряби, не натыкался ни на людское жилье, ни на логово зверя и если один только Витим, неукротимый, полный неистраченных сил и свирепой жизни, не замирая ни на миг, несся с победным ревом сквозь это царство немоты и оцепенения, будя, будоража его и расталкивая стально–блещущими плечами тяжкие громады хребтов.
Ризер пролеживал целыми днями, бездумно глядя на проплывающие берега, на речные струи, на чуждое своей холодной синевой небо с застывшими на нем облаками. Все, на что бы ни обращался взгляд, подавляло своим размахом, безлюдьем и чем–то еще, что против воли навевало мысли о суетности, тщетности, скоротечности земного бытия. Он впервые видел такую нескончаемую массу воды, стремящуюся сквозь такие же нескончаемые леса и хребты, бесконечно сменяющие друг друга. Разве можно было сравнивать эту величавую дикую воду с тихой Ингодой или сонным озером Кенон в окрестностях Читы, а тамошние лысые сопки с вот этими горами, в каждой из которых чудился исполинский дремлющий зверь. Как давний полузабытый сон приходили на память слова бродяги из читинского кабака о золоте в ключе Орон, что течет в далекой полуночной стране тунгусов, и не оставалось уже прежней веры в них. Страшно становилось от одной мысли, что придется искать среди бесконечной мешанины лесов и гор какую–то речушку, жить там и добывать золото. Какое там золото,— дай бог хоть живым выбраться обратно!
Вяло удивлялся порой, глядя на своих работников, крепких бородатых мужиков из ссыльных поселенцев, бесхитростных, привычных к любому труду. Только от великой нужды согласились они податься черт знает куда с этим толстеньким вертлявым человечком. Они хозяйственно похаживали по плоту, словно по собственному заднему двору, гоняли чаи, усевшись кружком вокруг костра, разложенного на земляном пятачке посреди плота. Позевывая, мочились в воду. Что–то строгали и рубили, ловили на «мыша» тупорылых саженных тайменей, а после, почмокивая и поахивая, хлебали уху. «Ах, едрена кошка, благодать–то, благодать–то…— говорили меж собой.— И рыбы тебе, и лесу… Вот где жить–то…» Не в пример Ризеру, они нисколько не сомневались в золоте. Они видели, что велика и щедра полуночная земля, что и погибель, и любое мыслимое богатство можно найти здесь в любом месте. Удивлялись про себя: зачем надо плыть все дальше и дальше? Чем плоше, к примеру, вот это место, где сейчас проплываем, чем лежащие дальше? Поди, и здесь можно добыть золото, коли копнуть поглубже…