Вторая

«Завтра, – грезилось Фанни, – завтра, если она уедет, я буду сидеть вот так возле этого огня, одна, как женщина, у которой большая часть любви осталась в прошлом. Фару, возможно, придёт в голову составить мне компанию… Это было бы ужасно. Потому что он стал бы слоняться от окна к камину, ковыряться в перегородке или заснул бы, свесив голову, в этом кресле. Или же стал бы работать рядом, каждую минуту нуждаясь в услугах Джейн и проклиная нас обеих. К концу недели он нашёл бы ей замену… А вот я замены ей не найду. Он непременно, просто фатально обретёт снова свою излюбленную, мусульманскую разновидность счастья. Снова обретёт свою невинность, своё одиночество и свою работу. А вот с кем я смогу снова быть вдвоём? Отказаться от её общества, чтобы быть одинокой с Фару… против Фару…»

Она приподнялась в кресле, поискала глазами какую-нибудь книгу, какую-нибудь игру; сложенный зелёный ломберный столик ныне уже не ждал вороха карт.

«До Джейн здесь, рядом со мной, был белокурый мальчуган, очень милый, который играл со мной в карты… Ему долго-долго было двенадцать лет. Я потеряла этого мальчугана. Он был очаровательным, и звук его голоса, его скрытность, его хрупкое здоровье когда-то привносили что-то женское в наш дом, где отныне будет только Фару… Я уже и недостаточно молода, и недостаточно богата, и недостаточно смела, чтобы быть одной возле Фару – либо вдали от Фару…»

Она попыталась мысленно воссоздать отчётливый, лишённый ретуши супружества образ Фару. Но это было всё равно как если бы она, запрокинув голову, следила за одной из тех молчаливых птиц, что большими кругами летают вокруг гнезда, на которое они почти никогда не садятся. Она перебрала в уме несколько упорных супружеских пар, пытаясь измерить в них ту часть мужского внимания, которую удалось заполучить женщинам.

«Подумаешь… Если и есть что-то надёжное, так это только то, что они говорят о своих мужчинах, что в них становится предметом их жалоб или их гордости, а также время, проведённое в ожидании их. Хотя всё то, что они выставляют напоказ, вовсе даже и не нуждается в присутствии мужчины, в его существовании…»

Она поняла, что порицает теперь то, что осталось от чистой религии, приверженцы которой живут лишь ожиданием бога и детскими забавами культа, и повернула назад, ища подмоги, которая могла прийти к ней только от солидарности, пусть зыбкой, пусть слегка предательской, от женской, постоянно расстраиваемой мужчиной солидарности, которая постоянно возрождается в ущерб мужчине… «А где Джейн?»

– Джейн!

Джейн явилась незамедлительно. Несмотря на усталость, от которой её лицо посерело, она была готова бодрствовать, откликаться на любой зов, кропотливо работать.

– Джейн, разве вы не хотите лечь спать?

– Не раньше, чем ляжете вы.

– Вы ждёте Фару?

– Только с вами.

Она села по другую сторону камина, напротив Фанни, и заботливо пошевелила угли. Она прислушивалась ко всем послеполуночным звукам и замерла, потому что какая-то машина, проезжавшая по улице, замедлила ход.

«Царапая Джейн, я тут же, едва появляется капелька крови, натыкаюсь на Фару, – размышляла Фанни. – Завтра, послезавтра и позже то же самое будет происходить и со мной, если она как-нибудь меня заденет…»

Массивная входная дверь внизу захлопнулась, потом – дверца лифта на лестничной площадке. Джейн посмотрела на Фанни нервным вопросительным взглядом и встала.

– Куда вы? Это же только Фару возвращается домой, – сказала Фанни с преувеличенным спокойствием.

Однако Джейн, вся бледная, выдала свой испуг, забормотав несвязно:

– Сцена… такая тяжёлая…

– Сцена?.. Кому, Фару? Дорогая моя, – сказала Фанни, вновь входя в свою роль старшей по возрасту, – даже и не думайте. Зачем устраивать сцену Фару? Мы и так слишком вмешали Фару в то, что касается только нас обеих. Я чувствую свою вину, – добавила она, сделав над собой некоторое усилие.

Они прислушались к позвякиванию нащупывающего скважину ключа. Шаги в прихожей направились в сторону кабинета, остановились, нерешительно повернули к гостиной. Потом их характер изменился, они сделались лёгкими, стали удаляться.

– Он уходит, – совсем тихо сказала Фанни.

– Он увидел свет под дверью… Может быть, вам надо пойти к нему? – предложила Джейн.

Фанни пожала плечами. Она приподняла всеми десятью пальцами массивные волосы на затылке, чтобы немного поправить их, подвинула поближе к огню ноги, очистила апельсин.

– Нам незачем торопиться, – наконец сказала она. – У нас много времени. А что, уже очень поздно?

– Нет-нет… Ещё только половина первого, – заверила её Джейн. – Здесь так хорошо, – сказала она со скрытой тоской. – Завтра я…

– Тс-с, Джейн! Кто вас просит думать про завтра? Завтра точно такой же день, как и все остальные. Всё хорошо…

После этого они продолжали обмениваться лишь редкими ничего не значащими словами. Одна делала вид, что читает, другая – что шьёт, и обе желали лишь одного – помолчать, отдохнуть, дать расслабиться силам, на которые не посягнул мужчина, и положиться на тишину, чтобы она питала их едва зародившуюся, хрупкую безопасность.

Очерк жизни и творчества Колетт

1914 – 1929

В настоящий том Собрания прозы вошли произведения, которые можно отнести к периоду наивысшего расцвета творческих сил писательницы. Именно в эти годы она написала свои лучшие, самые знаменитые книги, стала «великой Колетт».

Ещё весной 1913 года из-за беременности она покинула сцену. Придя в себя после трудных родов, всерьёз стала осваивать в какой-то мере новую для неё профессию – журналистику. Конечно, её положение жены главного редактора газеты «Матэн» барона Анри де Жувенеля облегчало ей доступ на страницы газет и журналов. Она продолжала вести рубрику «Тысяча и одно утро», которую ей поручили ещё несколько лет назад. Но с октября 1913 года в этой рубрике появился подзаголовок: «Дневник Колетт», ибо её имя уже стало достаточно известным и притягательным для читателей «Матэн». Её приглашают и другие периодические издания, где она тоже начинает печататься.

Теперь она не ограничивается рассказами из жизни животных или бытовыми зарисовками лирического характера, а пишет более развёрнутые и углублённые очерки на документальной основе и начинает делать вполне профессиональные репортажи. Она даже поднимается однажды в воздух на дирижабле (что было тогда в диковинку) и описывает свои впечатления. Ей приходится иногда вести репортажи из зала суда, а также брать интервью у известных политических деятелей, выступать с комментариями по поводу различных событий. Словом, Колетт становится профессиональной журналисткой. Её статьи и очерки выделялись своим незаурядным литературным качеством, ибо и в публицистике она оставалась мастером художественной прозы, писала ярко, образно и эмоционально.

Свободное от журналистской работы время она целиком отдавала своему дому и семейным обязанностям. Её коттедж в Пасси (16-й округ Парижа), весь увитый зеленью и цветами, сверкал чистотой. С помощью служанки она наводила порядок и с наслаждением готовила, используя свои обширные, с детства усвоенные познания в области бургундской крестьянской кухни. Впервые она чувствовала себя обычной женщиной.

Вечерами, сидя у горящего камина, она с волнением ждала возвращения мужа, который не только руководил крупнейшей в то время газетой, но также занимался активной политической деятельностью и потому нередко задерживался на разного рода заседаниях и торжественных обедах. Вспоминая это время, Колетт писала, что «настоящая любовь – это радость, которую испытываешь, когда слышишь приближающиеся шаги любимого человека».

Последнее мирное лето – в 1914 году – было, пожалуй, самым счастливым в её жизни. Она провела его с мужем и дочерью в своей усадьбе в Розвене, на берегу Атлантического океана. Стояла прекрасная тёплая погода. Они проводили целые дни на пляже, наслаждаясь покоем, морем, солнцем, тишиной. Рядом с Колетт резвился, как мальчишка, любящий муж и смеялась загоревшая бойкая годовалая дочка.