Журавль в небе

Неправильная пара медленно приближалась, теперь Тамара могла рассмотреть их как следует и каждое их слово могла слышать. Это, наверное, было нехорошо — вот так откровенно пялиться, развесив уши, но удержаться было совершенно невозможно.

— Пятнадцать лет! — хрипел мужчина простужено, и от его голоса пространство вокруг накалялось, плавилось, плескалось в солнечном сплетении и завязывалось вокруг сердца узлом. — Я ведь старался забыть, честно… Я же не пацан, я знаю — все проходит! А не проходит! Черт… Может, это патология? Может, таблеток каких попить? Только я не хочу, чтобы проходило… Пятнадцать лет! Галь, что же ты наделала, а?

— Ты же знаешь, сколько тогда на меня свалилось… — Тонкая струнка голоса женщины вспыхнула и исчезла в расплавленном пространстве. — У тебя была перспектива и все такое… А у меня одни проблемы…

— Проблемы были у Лидки, а не у тебя, — перебил мужчина и закашлялся.

— Ну да, — слабо согласилась женщина. — Но это все равно, я же не могла их всех бросить… А тебе на шею вешать — совсем нечестно…

Мужчина остановился, взял свою спутницу за плечи и сильно встряхнул.

— Галь, ты дурочка, — с каким-то веселым отчаянием сказал он. — Я так и знал. У твоей Лидки проблемы всегда были, есть и будут. А если бы тебя не было — на ком бы она повисла?

— На маме. — Женщина тихо заплакала. — Это совсем нельзя… Я бы с ума сошла…

— Ты и так сумасшедшая. — Мужчина пошарил по карманам, нашел носовой платок и стал неловко, но очень старательно вытирать лицо женщины. Она стояла не шевелясь, руки по швам и тихо всхлипывала, а мужчина говорил ей в лицо хрипло, горячо и напористо: — Лидка всегда найдет шею, на которую можно сесть. Это не твои проблемы. Забудь о Лидке, ты ничего ей не должна. Ты никому ничего не должна! Завтра же уедем! И так пятнадцать лет жизни псу под хвост!

— А мама? — испугалась женщина. — Как мама без меня?

— С собой возьмем.

— Нет, она не поедет. — Женщина опять тихо всхлипнула. — Она болеет очень… И помешать побоится… И все-таки внуки у нее здесь… А я без нее как?

— Мама у тебя тоже сумасшедшая, — задумчиво сказал мужчина. — Надо же — помешать побоится! У вас в семье одна нормальная, и та — Лидка… Ладно, придется мне сюда переезжать. А внуки — дело наживное. Мы ей и сами внуков нарожаем. Как тебе такая идея?

Женщина перестала плакать и со странным выражением посмотрела ему в лицо.

— Мне все-таки уже почти тридцать три, — осторожно сказала она. — Это ничего, как ты думаешь?

— А мне сорок, — отозвался он с легким недоумением. — Это ничего?

— Дим, — сказала она нерешительно. — Ты знаешь, что я думала? Я думала, что жизнь уже прошла.

Он засмеялся, опять закашлялся, захрипел весело:

— Я же говорю — сумасшедшая. Что с тебя возьмешь… Пошли к твоим, мать, наверное, беспокоится — долго мы уже гуляем…

Они повернулись и пошли в глубь парка, туда, откуда пришли, а потом, наверное, выйдут на площадь и свернут направо — там квартал жилых домов, а потом придут в квартиру этой женщины, где ее ждет больная мама, и мужчина простуженным хриплым голосом, наверное, попросит у больной мамы руки ее дочери, и пространство вокруг будет плавиться и завязываться узлом вокруг сердца, и никто, конечно, не будет бояться.

Они уходили — такие разные, даже странно: она, выглядевшая намного старше своих почти тридцати трех, в поношенной стеганой куртке, дикой облезло-оранжевой с фиолетовым расцветки, в растянутой вязаной шапочке со свалявшимся помпончиком, в серых войлочных сапогах, нелепо торчащих из-под коротковатых темных брюк; и он — весь стильный и небрежный, в черном длинном кашемировом пальто нараспашку, и в черном смокинге — Тамара была уверена, что под пальто у него непременно смокинг, и белая сорочка, и скромный галстук, на который не хватит и годового дохода нормального человека, а в кармане пальто должны быть перчатки, которые наверняка дороже галстука раз в пять… Скорее всего, и часы у него золотые.

Они уходили, и за ними уходили их слова, и пространство вокруг остывало, узел вокруг сердца слабел, а она не хотела этого, все цеплялась за горячее хриплое эхо, все прислушивалась к тающему вдали разговору:

— А как же твоя работа?

— Ерунда, и здесь найду…

— А где мы жить будем?

— Куплю квартиру…

— У тебя есть такие деньги?

— Заработаю, займу, машину продам…

— Ты сумасшедший.

— Я тебя люблю.

Тамара будто очнулась, огляделась вокруг, увидела Чейза, деловито снующего в кустах, увидела норковую свадьбу, все еще копошащуюся во дворе, увидела свою руку, протянутую вперед ладонью вверх. Оказывается, она так и простояла все это время — «подайте, Христа ради», и шестиугольная пластинка снежинки все еще лежит на пуховом ворсе рукавички, ждет, когда Тамара задумает желание. Тамара забыла, что хотела загадать. Сейчас она вспомнит, сейчас, сейчас… Надо что-то загадать, и идти домой, и вымыть лапы Чейзу, и проверить, как там дед, и уложить Наташку — наверняка еще не легла, таращится небось совиными глазами в глупый телевизор, — и убрать со стола, и перемыть посуду, и лечь спать — да, поскорей бы лечь спать, она так устала, просто уже нет никаких сил, а завтра — опять все сначала, и так каждый день, круглый год, всю жизнь…

Черт, у нее никогда не было ничего похожего на то, что она только что видела и слышала. Никогда от звука чужого голоса пространство не плавилось и не скручивалось узлом вокруг сердца. Никогда ей в голову не приходило плакать, когда ей объяснялись в любви. Впрочем, так ей в любви никто и не объяснялся. Никогда, никогда, никогда… Да она и сама никогда не ждала такого, и не хотела, и даже не верила, что такое может быть, и не надо ничего такого в жизни, в жизни главное — покой, стабильность, порядок… И чтобы вся ее семья была счастлива.

Неужели она проживет жизнь, всю долгую, размеренную, невыносимо скучную жизнь, так никогда и не узнав, что это такое? Что такое — вот это, что есть у этой неправильной пары… Тамара даже в мыслях боялась назвать это любовью. Почему-то боялась — и все. Стеснялась. И не понимала, почему простуженный мужик не боялся и не стеснялся, хрипел на весь мир, как он любит свою сумасшедшую… Сам сумасшедший, наверное.

Неужели с ней никогда такого не случится? Никогда, никогда, никогда… Хотя бы раз, один-единственный раз в жизни! Чего бы только она ни отдала, чтобы хотя бы раз в жизни испытать, что это такое… Чтобы в нее влюбились вот так… Или чтобы она вот так влюбилась…

Чейз прискакал, стал крутиться под ногами, соваться башкой ей в колени — намекал, что пора бы уже и домой, в тепло, в уют, в одуряющие запахи кухни. Да, пора. Тамара пригляделась — странная пластинчатая снежинка уже растаяла, ну да, сколько можно ждать, пока сформулируют желание… Хотя она вроде бы успела сформулировать: счастье семьи и все такое…

— Пойдем, Чейз, — устало сказала Тамара и побрела к подъезду, вяло сторонясь броуновского движения гостей норковой свадьбы. А что, у людей семейный праздник, имеют право.

Господи, до чего же она терпеть не могла все эти семейные праздники!