Страница 75 из 89
В результате складывается специфическое общественное сознание законопослушного человека, загнанного в условия полной безысходности. Общественная машина, в которую он помещен, отняла у него возможность действовать по собственной воле, и все решает за него. Он выполняет приказы общественной машины, но без малейшего желания. Способ стимулирования один – подгонять кнутом или страхом очень сурового наказания вплоть до смерти. Это режим работы на скороспелых военно-технических проектах Петра Первого, на строительстве первой российской железной дороги, на царской военной службе, на сталинских стройках коммунизма. В обычной жизни крепостного крестьянина жизнь чуть мягче, но основные принципы те же. Естественно, в таком режиме речь может идти только о самой примитивной физической работе. Соответственно, контингент для этого низко квалифицированный, низко интеллектуальный, без возможностей и потребностей к совершенствованию. Продолжительность рабочего дня близкая к предельной физиологической возможности, вариантов отдохнуть, расслабиться отключиться от этой безысходности немного, основное – вино. Застынь Россия в таком состоянии в середине девятнадцатого века, она бы безнадежно отстала. Демократизация позволила ей к двадцатому веку сравняться с остальным миром технически и организовать вариант феодализма на качественно ином культурно-техническом уровне.
Честно говоря, такой обобщенный психологический портрет крепостного крестьянина как-то не сходится с утверждением, что русская история в отличие от западной изобилует крестьянскими бунтами, бессмысленными, кровавыми, необычайно жестокими. Для бунта нужна внутренняя психологическая энергия, злость, ненависть, жажда мести, хоть какая-то конструктивная программа, хоть какой-то элемент организации, т. е. дополнительные организационные усилия. Октябрьский бунт с этой точки зрения психологически понятен. Возник он стихийно, когда на грань голодной смерти были поставлены семьи рабочих (у свободных рабочих энергии чуть больше, чем у крепостных крестьян, но этого все равно явно не достаточно), а дальше большевики захватив власть, внесли этот элемент организации, злости, ненависти, необычайной жестокости, которая только и позволяет такого человека заставить что-то делать. Взяли в заложники семьи, к армии приставили комиссаров евреев (у этой нации есть необходимая энергия), безжалостно расстреливавших за малейшие колебания или проявление гуманизма, развернули массовую агитацию ненависти к врагам большевизма, и тогда русский человек пошел в бой на других русских людей. А без большевиков бунт психологически не получается, не хватает очень важного элемента, энергии, запала. Возьмем русских классиков восемнадцатого – девятнадцатого века, описывавших жизнь своего времени: Гоголя, Пушкина, Тургенева, даже Некрасова и Радищева. Я не вижу психологической основы для бунта. Максимум, на что способны сами крестьяне (без Пушкинского Дубровского), наказать конкретного обидчика, может быть даже запалить барскую усадьбу, но после этого сдаться и пойти на каторгу, а наиболее естественный вариант – терпеть и заливать тоску вином.
И такой психологический портрет очень хорошо сходится с тем, что мы имеем в двадцатом веке, в коммунистическое и посткоммунистическое время. Русский самый терпеливый из европейских народов (в Азии есть такие же: китайцы, кампучийцы). В любой европейской стране достаточно было и десятой части того, что натворили наши Российские правители, чтобы возмущенный народ пооткручивал им головы, а у нас за преступную партию власти голосует чуть ли не треть избирателей. Этому конечно есть небольшое оправдание, что хоть сколь ни будь приличной альтернативы все равно нет, вот за неимением другого и голосуют, хотя бы за тех, от которых понятно чего ждать, и за кого призывают монополизированные средства массовой информации. В этой связи можно опять вернуться к историям традиционной и нетрадиционной, изложенной в первой части. Историю переписать можно, но психологический тип народа, традиции, культуру не спрячешь. Как не могли древние итальянские (римские) легионы покорить полмира. Итальянцы умеют многое другое, но не воевать. Так же не умеют русские бунтовать, это очень терпеливый, внешне послушный народ, большая часть жизни которого загнана внутрь, скрыта от внешнего проявления. Русские могут упрашивать власть, с попом Гапоном или без оного, но не воевать с ней. А власть в ответ будет продолжать выжимать из народа соки и решать не пора просителя наказать, потому как и так слишком зарвался. Не было в русской истории крестьянских бунтов ни Разина, ни Пугачева. Это были по своей природе совершенно другие события, междинастийные разборки. (Прочие русские бунты, типа восстания Болотникова, даже классическая история не считает крестьянским бунтом). Тысячу лет, всю цивилизованную историю человечества, феодальное государство уничтожало на Руси культуру народовластия, тем, что самым жестоким образом еще в зародыше давило минимальное даже мирное выражение народного несогласия с властью, стоящей над обществом. Это наша культура, наша традиция, нам с ней жить, нам ее и ломать, если это будет нужно. Этот русский тип отношений власти и общества очень точно описан Пушкиным в сказке о золотой рыбке. И результат предсказан гением русской литературы почти двести лет назад. Хотя Российские природные ресурсы это посерьезнее, чем золотая рыбка, и народ, и власть регулярно оказываются у разбитого корыта, чтобы начать весь цикл с начала, так ничему и не научившись.
Сталинско-брежневский феодализм двадцатого века в психологическом плане принес характерные особенности, связанные с качественно иным уровнем культуры и техники. В сельском хозяйстве, с коллективизацией, вернулись к чему-то промежуточному между крестьянской общиной и помещичьим землепользованием. В сталинские времена, когда можно было пойти по этапу за самое минимальное хищение или оплошность, система получалась более цельной и работоспособной. А в психологическом плане – классический феодальный вариант крепостничества. После отмены сталинских репрессий в стране и налогов на личное хозяйство, которые душили инициативу в зародыше, произошло приблизительно то же самое, что и после отмены крепостничества. Даже на тех, небольших участках, которые остались в личном хозяйстве, умеющие и желающие работать крестьяне оживились. Но хрущевское урезание личных подсобных хозяйств уничтожило эту высвободившуюся человеческую энергию. В результате получился психологический тип крестьянина, взявшего многое от крепостничества, в том плане, что он так же не хочет работать, так же не может обойтись каждый день без водки, но к тому же развращенного, готового украсть на пропой все, что плохо лежит. И сорок последующих лет в таких условиях привели к утрате способности трудиться. Деревня люмпенизировалась. Кроме этого преобладающего типа еще сохранился в небольшом количестве куркуль, тащащий все в норку, имеющий хороший дом и личный участок, который может работать, если это выгодно. Но поскольку советская система устроена так, что честным трудом ничего не заработаешь из-за того, что подсобные хозяйства урезаны, а в коллективе господствует уравниловка с крестьянами-люмпенами и полный произвол начальника, то он тоже больше ориентирован на рваческие воровские варианты вроде левого заработка на коллективной технике, или прикарманить то, что плохо лежит. Энергия и способности этих людей в фермерском варианте еще могли бы поднять сельское хозяйство, но кто же им даст отделиться и развернуться. После отмены крепостного права крестьянскую общину не удавалось разрушить полвека, а система колхозов будет попрочнее, поскольку в ней сочетаются черты общины и помещичьего землевладения.
Из-за сложности многих работ, а также вследствие коммунистических политических деклараций о выражении интересов рабочего класса, организовать полное крепостное право в городе не получилось, однако многое от него все равно присутствовало и влияло на общественное сознание, хотя в более мягкой сглаженной форме. Поэтому в общественном сознании низко квалифицированной части трудящихся происходили приблизительно те же процессы, что и в деревне. А более высокоинтеллектуальная часть трудящейся массы испытывала то же давление системы, но в силу иного уровня культуры и интеллекта реагировала более сложным и разноплановым способом. Какая-то ее часть ломалась под давлением системы, опускалась и деградировала подобно менее интеллектуальной части трудящихся, какая-то из-за более высокого уровня эгоизма переступала в себе внутренние нравственные барьеры, вступала в КПСС и пробивалась в чиновничий слой, или за иные подачки от правящего класса начинала идеологически работать на выродившуюся феодальную коммунистическую систему. Сегодня, в период обострения противоречий, это вырождение, продажность значительной части гуманитарной интеллигенции очень хорошо видно.