Страница 4 из 6
Утром Костя принес ей кофе. С интересом глядел, как Настя расставляет по полкам кремы, лосьоны, маски; вытряхивает в ящики лекарства, развешивает одежду…
– Ты всю квартиру перевезла? – спросил он.
– Слушай! – воскликнула она. – Я люблю, чтобы комфорт!
На пляже он протянул ей самокрутку.
– Ни за что! – всполошилась Настя. – У меня паранойя начинается!
Спустя неделю Настя, в малиновых шароварах и в чадре, покупала траву у музыканта из Череповца, которого временно считала интересным и одаренным. От нее пахло кокосовым маслом местного производства, которое нечаянно превратилось и в крем, и в лосьон, и в маску, и даже в лекарство.
По странной причине мир, сузившийся с востока на запад от набережной до кромки моря, а с севера на юг – от холма до спасательной станции, стал вдруг огромным и наполненным такими разными смыслами, что в голове не укладывалось, как можно за долгие годы постичь хотя бы его малую часть.
Настя не покидала бы его год. Или хотя бы месяцев шесть.
Вся ее одежда висела в шкафу нетронутой – на местный эквивалент сотни долларов Настя купила мешок барахла, которое выкидывала, не стирая.
Ей представлялось, что душу, в Москве зачерствевшую от грязи (будто ею мыли полы в автомобильной мастерской, а потом бросили в кусты, где она обветрилась и задубела до того, что можно ножи точить), вдруг отстирали, вывели пятна, обмакнули в ароматное, нежное – и теперь она, чуть влажная, впитывая запахи джунглей, колыхалась на морском ветру.
В Москве она бежала по воде – и нельзя было останавливаться, а здесь обрела почву под ногами.
По истечении второй недели Настя отправила на работу невнятное письмо – и даже не помнила, то ли соврала о желудочной инфекции, то ли потребовала увольнения…
Ей хотелось жить здесь с Костей, и все равно было – чьи деньги, и чтобы каждый день эта праздная рутина, одни и те же события, и восторг, если сегодня на ужин завезли не окуня, а дораду…
Они с Костей с балкона второго этажа смотрели на пляж, качаясь в подвесных плетеных креслах. Костя толкнул ногой ее качалку.
– Ты ни в чем не уверена! Никогда ни в чем не уверена! Что с тобой не так?
– Почему “не так”? В чем ты хочешь, чтобы я была уверена? В чем вообще можно быть уверенным в наши дни?
– А в какие дни надо быть уверенным?
– Костя, чего ты от меня хочешь?
– Ну… Ты всегда говоришь: “Радоваться еще рано”. Потом говоришь: “Столько работы – ужас! Лучше бы я этого не делала”. Зачем чем-то заниматься, если ты даже ни разу не можешь сказать: “Я крутая! Завидуйте!”? – он произнес это с такой страстью, что хотелось за ним повторить.
Вместо этого Настя нахмурилась.
– Я работаю, чтобы обеспечить свое будущее. Чтобы быть уверенной…
– Но ты не уверена! – перебил Костя. – Понимаешь, о чем я?
– Кость, ну я не могу, как ты! Ты-то все время празднуешь, даже если нет повода.
– У меня есть повод! Мне все время хорошо.
Настя тогда отвернулась и пожала плечами. А потом вдруг улыбнулась – и не нарочно, а даже против воли, словно улыбались внутри неведомые ей чувства, и произнесла:
– Я крутая! Умри от зависти, ничтожество!
За это она получила еще один толчок ногой – такой сильный, что из рук упала сигарета.
После этого разговора что-то изменилось. Настя прислушивалась к себе, наслаждаясь новым для нее общением с тем странным миром, который живет и множится изнутри каждого человека.
“Меня уволят…” – “И что? Денег – полно, работы – полно”…
“Я буду заводить детей?” – “А ты хочешь?” – “Как можно сказать, что не хочешь детей?” – “Громко и внятно” – “Я не хочу детей!” – “Легче?” – “Ага!”.
“Что меня ждет в будущем?” – “Это обязательно – все время бояться?” – “Нет, но так получается…” – “А нет ощущения, что это от тебя зависит? Это все лишь мысли. Будущего нет, а мысли есть. В мыслях тебе может быть хорошо или плохо, так уж лучше хорошо…” – “А ведь правда! Как-то я раньше не задумывалась…”.
“Костя красивый?” – “Костя красивый.” – “И почему тогда?..” – “Все дело в том…”.
Все дело в том, что Настя никогда не принималась за то, у чего не было внятных последствий.
И она многие лета с неприязнью относилась к похоти – торжеству плоти над духом. Будучи агностиком, Аверьянова имела собственный кодекс: “Мы – существа одухотворенные, – настаивала она. – Это значит, что мы действуем не только инстинктивно, но еще и обдумываем свои поступки, рефлексируем, стараемся избежать вреда не только телу, но и душе. Если меня что и раздражает, так это импульсивные поступки, опускающие нас до животного уровня. Почему-то мне кажется, что миссия человека несколько отличается от поспешного совокупления на глазах у всего двора, как у собак или кошек”.
У Анастасии не было связей – у нее были отношения.
“Если единственное последствие отношений – популярное венерическое заболевание, значит, вы что-то сделали неправильно”, – говорила она знакомым.
Настя не ввязывалась в интрижки, длящиеся меньше года. Обычно – два, два с половиной. Хороший срок, чтобы влюбиться с умом и с толком разочароваться.
“Ты зануда!” – “Это плохо?” – “Скучно. Ты обходишь жизнь стороной.” – “Ой, да ладно! У меня увлекательная жизнь!” – “Вокруг тебя много событий, но ты в них не участвуешь…”
Это было честно, обидно и страшно.
Аверьянова была подобна тем некогда воодушевленным критикам, что не сомневались – грянет день их триумфа, когда, собрав в кулак всю силу опыта и знаний, они пригрозят зажравшемуся искусству, приютившему на своем расплывшемся теле блох и клещей…
Но привычка осуждать – губительна. Критик, мечтающий творить, – все равно что человек, танцующий пого-пого в платяном шкафу.
Неупокоенные души загубленных фильмов, книг и песен лезут из темных мест и воют отчаянно и страшно, мешая сосредоточиться еще недавно уверенному в себе критику. Их плач сводит начинающего сочинителя с ума, обжигая сердце раскаянием. Он хлопает крышкой ноутбука – и звук этот подобен стуку гробовой доски, под которой находится холодное тело его безвременно почившего творения.
Критику остается только наблюдать – и то ли сочувствовать успеху, то ли тешиться злой радостью от неудач.
Отстрадав свои печали, Настя превратилась в созерцателя, влюбленного в чужую жизнь, как пожилой мужчина, осознающий тщетность собственных чувств, – в молодую красивую женщину. Она любила то, что ей не было доступно, благородно, по-матерински, с восхищением человека, понимающего природу даже самого незатейливого творчества.
Но, как часто это бывает с людьми, осознавшими, что прожита половина жизни, и все, что они откладывали “на потом”, на завтра, – истлело и пахнет старостью, Настя встрепенулась, будто ее вдруг укололи чем-то острым и длинным, разволновалась и ощутила такую жажду, которая мучает людей лишь после тяжелых операций.
“Возьми его!” – “Да!”
Она была готова. Здесь и сейчас. Сейчас или никогда.
Но приехала его подруга. Высокая, темноволосая, с впалыми щеками.
Русские стали собираться домой – с февраля пляжи одолевали вши.
И не успела Аверьянова вернуться, как ей предложили управлять частным телевизионным каналом, который ждал большой успех.
Анастасия втянулась в работу, но ее то и дело одолевали ложные воспоминания. Они с Костей стали так близки, что и не понять, дружба это или страсть – и считается ли, что нет отношений, если они не прошли через ритуал соития?
В его глазах она не видела насмешки, когда тот смотрел на нее. Она не просто трепала ему волосы – это было вступление. Он закутывал ее плечи платком – и была особенная прелесть в этих прикосновениях сквозь ткань, неуловимых, старомодных, пахнущих жасмином.
Эти воспоминания то ли мучили, то ли поддерживали ее несколько лет – работа была единственной постоянной величиной ее жизни, а со всем остальным Аверьянова будто не могла определиться. В людях ее привлекали такие качества, что не могли бы ужиться в одном человеке – поэтому друзья, знакомые, любовники менялись, как мода.