Нарисуем

– Да… повязан ты крепко.

– А то!

– Зря я, наверное, поехал, – вырвалось у меня.

– Почему зря? – Он хищно усмехнулся. – Шефа купил своим энтузиазмом!

Которого он, интересно, имел в виду? Кузьмина? Или Ежова? Кузьмина мне вроде как ни к чему. И что значит – купил? Я надеялся – мы сделаем фильм.

– Я думал, мы нормальный сценарий напишем, светлый.

– Светлый ты будешь отдельно писать.

– Все, идем завтра!

– Куда?

– На рудник к тебе.

– Ради бога. В семь утра не рано тебе будет?

Да какая здесь разница – сколько утра!

Ночью (какая это ночь?) я в отчаянии дергал куцые занавески, пытаясь укрыться от беспощадного света. Вот уж не ждал, что в столь северных широтах пытка солнцем предстоит. Чуть забудешься – и снова откроешь глаза; светло абсолютно! На часы глянешь – три часа. Ночи? Или дня? Все, значит, пропустили? На улицу глянешь – ни души. Значит, все-таки ночь? Вдруг в конце улицы появляется человек. Или день? Человек приближается. Вдруг останавливается и падает плашмя. Пьяный? Значит, все-таки ночь? В таких мучениях время проходит.

– Па-а-адъем! – Пека вдруг рявкнул. Я очнулся. Хоть и не спал. Или спал?

– Сборы пять минут!

При нашем аскетизме и пяти минут много. Скромный завтрак: молоко и ко-ко-ко!

Вывалились на улицу. Почему опять никого? Семь часов вечера? Но тогда был бы народ.

– Рано вышли? – об этом Пеку спросил.

– В каком смысле?

– Где народ?

– Прошел уже народ.

– А мы, значит, уже поздно?

– Со мной поздно не бывает никогда!

Как всегда, говорит загадками. Держит в напряжении. Руководит массами, включая меня. Хотя лично у меня ничего, кроме раздражения, это не вызывает.

– Что тут ржавые бочки на каждом шагу? – ударясь коленом, вспылил я.

– Топливо завозят в них, а мерзлота их не принимает. Бывает, в пургу дорогу находим по ним – от бочки к бочке. Сейчас-то нормально. А бывает пурга, что и бочки сносит. Да что бочки! Тут как-то пацан, школьник с третьего этажа, обогнал меня на лестнице, отпихнул – мол, опаздываю. Ну-ну. Выхожу за ним, гляжу – ветер уже перевернул его и несет так, словно он на голове скачет! Схватил его, перевернул, на ноги поставил. Так он сразу: «Пусти, в школу опаздываю!»

– Да, крепкие школьники у вас.

– Нормальные!

Тут все главные улицы, как у нас к Адмиралтейству, сходились к высокой сопке в конце. За ней поднималось какое-то зарево. Солнце? Но оно здесь позже показывается… в основном под горизонтом крадется.

– Северное сияние?

– Ага. В аккурат в честь тебя летом зажгли!

Дружно шли, прирастая Сибирью и друг другом. Забрались наконец на вершину. Привольно вздохнули. Да-а. После долгого аскетизма зрения – это картина! Широкая долина внизу, освещенная прожекторами, море сверкающих рельсов, снуют вагонетки… Конец долины – как бы огромный дымящийся рот, который их заглатывал и выплевывал пустые, как шелуху. Театр! И сопки – как ложи.

– А где Пьяная Гора?

– На ней стоим.

Точно! Прям из-под нас, словно между ног, вагонетки выезжают.

– Вот, – Пека произнес. – Досюда казаки, мои предки, доскакали. И отсюда мы не уйдем!

Прям как памятник! Но я-то, надеюсь, уйду?

– Ну, так ты куда? – Он оглядел меня, словно впервые увидел.

– А куда ты, туда и я. – Я буквально задыхался решимостью.

– А, ну да, – равнодушно произнес он.

Неадекватная реакция! Стали спускаться вниз. Я глядел на грохочущие вагонетки все с большим испугом.

– Сама-то руда не шибко фонит, – «успокоил» Пека. – Вот при обрушении пыль – та стреляет! И гамма- и бета-излучение бьют!

– Наверное, надо чего-нибудь напялить? – небрежно уточнил я.

– Да ты, вроде, немало напялил! – усмехнулся он.

– Но это все, вроде, не то? Наверное, надо что-то специальное? – Я старался не суетиться.

– Ну, – лениво он ответил, – это надо долго подбирать…

Хорошо он заботится о здоровье друга!

– Вообще… – остановился в раздумье. Я тоже встал. – Выдается респиратор «Фиалка»… чтоб пыль шибко не глотать.

– Та-ак…

– Но все снимают его – в нем много не наработаешь.

Значит, спасения нет?

– Ну? Назад? – насмешливо спросил Пека.

– Вперед!

Мы пошли к сетчатым воротам.

– Да! – вспомнил вдруг он. – Самое главное забыл тебе сказать.

Еще и главное?

– Насрано там всюду. Сортиров-то нет.

Я остановился как вкопанный… Сломался на дерьме?

– Идем! – я решительно двинулся.

– Ну иди. – Пека не двигался с места.

– А ты?

– Так я еще в отпуску! – захохотал радостно.

Пошутил!

– Так значит, некуда нам идти?

Отличный у меня соавтор!

– Ну почему же? Найдутся дела.

– Так пошли.

Подошли к трехэтажному каменному дому, колонны с гипсовым «виноградом» наверху: «сталинский вампир». Управление рудника. Пека уверенно ходил по коридорам, входил без стука в высокие кабинеты, запросто жал важные руки, неторопливо беседовал (денег за «колготки детские» никто не требовал с него, видимо, уже потеряли надежду). Про меня он как бы забыл, потом вспоминал вдруг, но очень ненадолго: «А! Это приехал фильм про меня снимать». Особенно мне нравилось слово «это»… Да, всегда я так: лечу восторженно – и мордой об столб!

Однако Пека продолжал показывать меня по кабинетам. Мне тоже было интересно смотреть: директор рудника Жрацких. Точная фамилия! Главный бухгалтер Нетудыхатка… явно прибеднялся, хитрец!

В коридоре мы вдруг лоб в лоб столкнулись с Кузьминым – они с Пекой холодно раскланялись. Что за дела?

– Ну, что там? – озабоченно спросил я, когда Пека вышел из очередного кабинета.

– А ты будто не знаешь? – зловеще произнес он.

– Что я знаю? – холодея, спросил я.

– Приговор! – Пека произнес.

– В каком смысле?

– В прямом! А ты разве не с этим приехал?

– Я?

– Ты.

– С чем я приехал?

– Семь в пять! Не твоя затея?

– Моя?

– А под что тебя направили сюда?

– Ну… это ж не я придумал, – забормотал я. – Общий замысел…

– А делать-то мне!

Тогда, на «Ленфильме», мне это легче казалось: разберемся на месте. Разобрались!

– Ну… так делай, – пробормотал я.

– Может, подскажешь – как?

– Ну есть, наверное, технические новшества?

– Есть. И не такие уж новые. Я ж тебе рассказывал. План Б. На взрыв, на обрушение породы – с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять, все на голову себе принять – и сразу грести начинать. Батя уже пробовал. Отличился! Освободился! Но до бесконечности не может везти. Однажды возвращаются все после взрыва – вместо кабины экскаватора, где он был, – огромный валун! Сняли каски… И тут батя появляется, ровно упырь! В пыли, что в гриме. Оказывается, в последний миг с кабины в ковш перелез.

Да, победа еще та.

– Ну и что?

– В тот раз, к счастью, не посадили. Перевели в канавщики – грязь вычищать. Позорней должности нету!

– А может, послать все? – осенило меня. – Кому мы должны? – я гордо произнес.

– Я производственник, – мрачно Пека сказал.

– Ну и что?! – я продолжал призывать к свободе.

– Ну и все.

А это уже, кажется, кабак. Не иначе какой-нибудь формалист-архитектор из ссыльных душу отвел. Конструктивизм полный. Круглый зал. Эхо отражается многократно – звуков не разобрать.

– Вот она, наша «Шайба», – с достоинством Пека сказал.

– Пиотр Витарьич! Рюбезный! Си другом пришри! – лунообразная личность сладко щурила узкие глазки. Что за акцент? Я и русский с трудом различал в этом гаме – только мат.

Провел к окошку нас, усадил. Перешел на китайский… или это все же русский?

– В общем, он спрашивает, – Пека перевел, – му-му или гав-гав? Гав-гав – собака, значит. Му-му – корова. Так что?

Я пытался было возразить, что Муму, по-моему, тоже собака, но Пека лишь последнее слово услыхал.

– Собака? Правильно! Ну и литр.

Задурел я еще до литра – от гама одного. Собаку пока отлавливали.