Страница 6 из 21
Между тем Давид сидел на своем островке, с трепетом озирая бушующие вокруг него волны литературы. Книжное море ревело в его ушах. Для плавания по этому морю у него не было ни карты, ни компаса. Наверно, половина всех людей в мире пишет книги, решил Давид.
Господин Бриль добрался до последней страницы. Он снял очки и протер их носовым платком.
— Как чувствует себя мой друг Папино? — осведомился он.
— Превосходно, — ответил Давид.
— Сколько у вас овец, господин Миньо?
— Вчера я насчитал триста девять. Моему стаду не посчастливилось. Раньше в нем было восемьсот пятьдесят овец.
— У вас есть жена и дом, и вы жили в довольстве. Овцы давали вам все, что нужно Вы уходили с ними в поля, дышали свежим, бодрящим воздухом, и сладок был хлеб, который вы ели. Вам оставалось только глядеть за своим стадом и, отдыхая на лоне природы, слушать, как в соседней роще свистят черные дрозды. Я пока что не отклонился от истины?
— Все это было так, — ответил Давид.
— Я прочел все ваши стихи, — продолжал господин Бриль, блуждая взором по своему книжному морю и словно высматривая парус на горизонте. — Поглядите в окно, господин Миньо, и скажите мне, что вы видите вон на том дереве.
— Я вижу ворону, — отвечал Давид, посмотрев, куда ему было указано.
— Вот птица, — сказал господин Бриль, — которая поможет мне исполнить мой долг. Вы знаете эту птицу, господин Миньо, она считается философом среди пернатых. Ворона счастлива, потому что покорна своей доле. Нет птицы более веселой и сытой, чем ворона с ее насмешливым взглядом и походкой вприпрыжку. Поля дают ей все, что она пожелает. Никогда она не горюет о том, что оперение у нее не так красиво, как у иволги. Вы слышали, господин Миньо, каким голосом одарила ее природа? И вы думаете, соловей счастливее?
Давид встал. Ворона хрипло каркнула за окном.
— Благодарю вас, господин Бриль, — медленно произнес он. — Значит, среди всего этого вороньего карканья не прозвучало ни единой соловьиной ноты?
— Я бы не пропустил ее, — со вздохом ответил господин Бриль. — Я прочел каждое слово. Живите поэзией, юноша, и не пытайтесь больше писать.
— Благодарю вас, — повторил Давид. — Пойду домой, к моим овцам.
— Если вы согласитесь пообедать со мной, — сказал книжник, — и постараетесь не огорчаться, я подробно изложу вам мою точку зрения.
— Нет, — сказал Давид, — мне надо быть в поле и каркать на моих овец.
И со свертком стихов подмышкой он побрел обратно в Вернуа. Придя в деревню, он завернул в лавку Циглера — армянского еврея, который торговал всякой всячиной, попадавшей ему в руки.
— Друг, — сказал Давид, — волки таскают у меня овец из стада. Мне нужно какое-нибудь огнестрельное, оружие. Что вы можете предложить мне?
— Несчастливый у меня сегодня день, друг Миньо, — отвечал Циглер, разводя руками. — Придется, видно, отдать вам за бесценок великолепное оружие. Всего лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего торговца целую повозку разных вещей, которые он купил на распродаже имущества одного знатного вельможи, я не знаю его титула. Этот господин был отправлен в ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его и все достояние — проданы с молотка по приказу короны. Я получил и кое-что из оружия, — превосходнейшие вещицы. Вот пистолет — о, это оружие, достойное принца! Вам он обойдется всего лишь в сорок франков, друг Миньо, и пусть я потеряю на этом деле десять франков. Но, может быть, вам требуется аркебуза…
— Пистолет мне подойдет, — отвечал Давид, бросая деньги на прилавок. — Он заряжен?
— Я сам заряжу его, — сказал Циглер, — а если вы добавите еще десять франков, дам вам запас пороха и пуль.
Давид сунул пистолет за пазуху и направился домой. Ивонны не было, в последнее время она часто уходила к соседкам. Но в кухонном очаге еще тлел огонь. Давид приоткрыл печную дверцу и кинул сверток со стихами на красные угли. Бумага вспыхнула, пламя взвилось, и в трубе раздался какой-то странный, хриплый звук.
— Карканье вороны, — сказал поэт.
Он поднялся на свой чердак и захлопнул дверь. В деревне стояла такая тишина, что множество людей услышало грохот выстрела из большого пистолета. Жители толпой бросились к дому Давида и, толкаясь, побежали на чердак, откуда тянулся дымок.
Мужчины положили тело поэта на постель, кое-как прикрыв разодранные перышки несчастной вороны. Женщины трещали без умолку, состязаясь в выражении сочувствия. Несколько соседок побежали сообщить печальную весть Ивонне.
Господин Папино, любознательный нос которого привел его на место происшествия одним из первых, подобрал с пола пистолет и со смешанным выражением скорби и восхищения стал разглядывать серебряную оправу.
— На этом пистолете, — вполголоса заметил он кюре, отводя его в сторону, — фамильный герб монсеньера маркиза де Бопертюи.
Перевод М. Урнова.
Волшебный профиль
Калифов женского пола немного. По праву рождения, по склонности, инстинкту и устройству своих голосовых связок все женщины — Шехеразады. Каждый день сотни тысяч Шехеразад рассказывают тысячу и одну сказку своим султанам. Но тем из них, которые не остерегутся, достанется в конце концов шелковый шнурок.
Мне, однако, довелось услышать сказку об одной такой султанше. Сказка эта не вполне арабская, потому что в нее введена Золушка, которая орудовала кухонным полотенцем совсем в другую эпоху и в другой стране. Итак, если вы не против смешения времен (что, как нам кажется, придает повествованию восточный колорит), то мы приступим к делу.
В Нью-Йорке есть одна старая-престарая гостиница. Гравюры с нее вы видели в журналах. Ее построили — позвольте-ка — еще в то время, когда выше Четырнадцатой улицы не было ровно ничего, кроме индейской тропы на Бостон да конторы Гаммерштейна. Скоро старую гостиницу снесут. И в то время, когда начнут ломать массивные стены и с грохотом посыплются кирпичи по желобам, на соседних углах соберутся толпы жителей, оплакивая разрушение дорогого им памятника старины. Гражданские чувства сильны в Новом Багдаде; а пуще всех будет лить слезы и громче всех будет поносить иконоборцев тот гражданин (родом из Терр-Хот), который умиленно хранит единственное воспоминание о гостинице — как в 1873 году его там вытолкали в шею, с трудом оторвав от стойки с бесплатной закуской.
В этом отеле всегда останавливалась миссис Мэгги Браун. Миссис Браун была костлявая женщина лет шестидесяти, в порыжелом черном платье и с сумочкой из кожи того допотопного животного, которое Адам решил назвать аллигатором. Она всегда занимала в гостинице маленькую приемную и спальню на самом верху, ценою два доллара в день. И все время, пока она жила там, к ней толпами бегали просители, остроносые, с тревожным взглядом, вечно куда-то спешившие. Ибо Мэгги Браун занимала третье место среди капиталисток всего мира, а эти беспокойные господа были всего-навсего городские маклеры и дельцы, стремившиеся сделать небольшой заем миллионов этак в десять у старухи с доисторической сумочкой.
Стенографисткой и машинисткой в отеле «Акрополь» (ну вот, я и проговорился!) была мисс Ида Бэйтс. Она казалась слепком с греческих классиков. Ее красота была совершенна. Кто-то из галантных стариков, желая выразить свое уважение даме, сказал так: «Любовь к ней равнялась гуманитарному образованию». Так вот, один только взгляд на прическу и аккуратную белую блузку мисс Бэйтс равнялся полному курсу заочного обучения по любому предмету. Иногда она кое-что переписывала для меня, и поскольку она отказывалась брать деньги вперед, то привыкла считать меня чем-то вроде друга и протеже. Она была неизменно ласкова и добродушна, и даже комми по сбыту свинцовых белил или торговец мехами не посмел бы в ее присутствии выйти из границ благопристойности. Весь штат «Акрополя» мгновенно встал бы на ее защиту, начиная с хозяина, жившего в Вене, и кончая старшим портье, вот уже шестнадцать лет прикованным к постели.