Тайна горы Крутой

«Все пропало!»

На верхней полке кто-то закряхтел, свесились ноги в мохнатых шерстяных носках. «Сейчас и этот скажет: «нельзя, мешают, беспокоят», — с горечью подумал Тима. Но пассажир, могучий старик с окладистой бородой, спустился вниз, сел рядом с Тимой и сказал басом:

— Пусть везет голубя. Парень в лагерь к друзьям торопится.

— И то, — поддержала соседка, женщина в цветастом платье с корзинкой на коленях. Готовясь к завтраку, она вынимала из корзины и раскладывала на столике всякую снедь: вареное мясо, ватрушки, пирожки, огурцы. — Не мешают нам голуби. Парень — тоже, видать, тихий. Как звать-то?

— Тимой.

— Тимофеем, значит? Доброе имя. Старшего у меня Тимофеем зовут. Может, слыхал про Героя Труда тракториста Тимофея Лосева? Про него во всех газетах писали, и портреты были. Есть, поди, хочешь? — Не дожидаясь согласия, она пододвинула Тиме сдобную творожную ватрушку, поджаренный кусок мяса и сочный соленый огурец.

— Ты, товарищ проводник, разреши парню птицу довезти, все просим за Тимофея.

Вошел еще пассажир, статный, подтянутый военный с зелеными погонами старшины-пограничника. Через плечо — полотенце с бахромой, в руках — мыльница. Он посмотрел на проводника, на Тиму, на клетку, сразу понял, в чем дело, и блеснул ровными зубами:

— Присоединяюсь и тоже прошу!

Проводник перевел взгляд с веселого, пышущего здоровьем лица старшины на расстроенную физиономию Тимы и махнул рукой.

— Уступаю! — он поднял клетку. — Хорош голубок! Почтарь чистых кровей, и расцветка под мрамор! — В голосе его прозвучали теплые нотки, знакомые каждому голубеводу. И Тима понял, что никогда бы этот усатый и строгий человек в форменной фуражке железнодорожника не высадил его с голубем.

— Ишь, какой бойкий, — сказал проводник. — Только, племянник, для порядка я голубя у себя в купе повезу. Согласен?

Тима проводил Мраморного до служебного купе, попутно умылся и, свежий, сияющий, возвратился обратно.

Дорога делала крюк. В окне мелькнула белая будка путеобходчика. «Так-так-так, так-так-так» — лязгнули под колесами вагона стрелки. Рванулся и сразу затих басовитый гудок паровоза.

— Бери ложку, бери бак, бери ложку, бери бак, — шутлива пропел старшина, раскрывая коричневый чемодан. — А ну, солдат, приобщайся, — он улыбнулся Тиме и, заметив на его рукаве красную нашивку, поправился, — товарищ пионерский сержант, милости прошу к нашему шалашу!

Очень вкусным бывает любое угощение, если оно предложено от души, от чистого сердца. Тима с аппетитом выпил две кружки какао из огромного термоса, попробовал домашнего печенья. Потом завязался оживленный разговор.

Каждый рассказывал о своем крае. Тима тоже рассказал о городе Новострое, которого пока еще нет на картах, а в жизни он имеется, о металлургическом комбинате, самом большом в Союзе, о замечательном пионерском лагере во дворе рабочего городка, о ребятах, о новых стройках… Как только Тима упомянул о строительстве, старшина загорелся. Он потирал руки и все расспрашивал подробности.

— Ждите меня в гости, — решительно объявил он. — Демобилизуюсь, обязательно к вам приеду. Ведь я, товарищ пионерский сержант, по мирной специальности — строитель.

— А там, на границе? — заметил Тима. — Там тоже нужно, чтобы охранять.

— Ну, об этом не беспокойся: не пролезут, не проплывут, не проползут и не пролетят! А строить надо, и много строить.

— Вы на границе скажите своим, что мы строим, — попросил Тима. — Не мы сами, а взрослые, но пионеры тоже помогают. Наша дружина лом железный собирает, на полях помогает. Нас, пионеров, много! Ясно?

Старик-сосед одобрительно крякнул и погладил бороду:

— Люблю молодежь! Огонь! Видно, и мне придется к вам, Тимофей, ехать. Рассказывай-ка, как у вас с посевами?

Тима смутился: этого он не знал. Поля вокруг города видел, а что на них — рожь ли, пшеница ли? Сады в Новострое наверняка есть. На пришкольном участке нынче шестые классы сажали ветвистую иргу, стелющиеся яблони, смородину. Да и во дворе рабочего городка Коля Хлебников с Василием Тимофеевичем Катаевым развели целый плодово-ягодный питомник. А вот посевы! Тима начал покрываться краской стыда. Выручила соседка. Она строго взглянула на старика:

— Мал еще он в таких делах разбираться! Подрастет, все знать будет!

— Мал? — лохматые брови деда поднялись вверх. — Ну, нет, гражданочка, свой край каждый знать должен. Я встречал таких-то, как он. Большие дела им знакомы. Один, вроде Тимофея, у нас в партизанском отряде был — воевал.

С удовольствием отметив, что к рассказу прислушались, старик откашлялся, степенно погладил бороду и продолжал:

— Пришел малец в отряд ночью. Стужа лютая, метель меж сосен, что твои курские соловьи, посвистывает, весь лес насквозь продувает, как дырявый полушубок. Видит часовой, бредет кто-то по сугробам. Шагнет — остановится, шагнет — остановится. Что, думает, за шагомер такой пожаловал? А сугробы намело в ту зиму, я вам доложу, мне по пояс…

Тима мысленно поставил себя рядом с дедом и с огорчением отметил, что те сугробы закрыли бы его, Тиму, с головой.

— Привел часовой задержанного в землянку. Смотрим — малец. Без валенок. Ноги тряпьем замотаны и крест-накрест кабелем телефонным перехвачены. Кабель немецкий. Ватник на парнишке — дыра на дыре, шапчонка с оторванным ухом, вата клочьями торчит. Смотрю, на месте оторванного уха вата вытянута. Вроде второе ухо сделано. Значит, сообразительный малец. Догадался, как мороз перехитрить.

Тарасыч, наш командир — серьезный человек — генерал сейчас, — спрашивает: «Кто? Откуда? Зачем пожаловал?» А парнишка смотрит на него, глаза углями горят: «В партизаны я пришел, из села». Села… Эх, забыл, как оно называется. От Минска недалеко!.. «Я, говорит, хоть ростом и мал, а годов мне много… В день Красной Армии мне тринадцать исполнилось, сейчас четырнадцатый вторую неделю идет». Смотрим на него, а по лицу, как крапинки по яблоку, веснушки разбросаны.

«Ничего тогда не поделаешь, — сказал Тарасыч, — родителей, говоришь, у тебя нет, возраст — призывной. Оставайся связный при штабе? Заулыбался Гришук — мальца-то Григорием звали, — обрадовался, не знает, что и сказать в ответ, как отблагодарить, значит.

Распахнул он ватничишко, ворот у заплатанной рубахи расстегнул и галстук показывает. На голом теле, на груди его хранил. При фашистах ни на один день не снял!..

Проворным и ловким разведчиком оказался парнишка. И как боец — на все руки. Сапог сам себе подобьет, гимнастерку починит… Не ныл, не хныкал, а места родные как знал…

Гулко стучали колеса. Мелькали семафоры. Станция за станцией оставались позади. Тима забрался в угол и, наблюдая за рассказчиком, жадно ловил каждое слово. Заглянул в купе проводник. Заглянул и остался стоять в проходе, положив локти на боковые полки. Старшина зажег папироску. Добрая соседка поморщилась и отмахнулась от сизых нитей табачного дыма. Пограничник понимающе кивнул головой и ткнул папиросу в пепельницу.

— А однажды такой случай был, — продолжал рассказывать старик. — Получили мы из центра задачу: взорвать мост, по которому фашисты к фронту подкрепления подбрасывали, а мост этот был железный, в три пролета. У фашистов под особым присмотром находился, эсэсовцы его охраняли. С обеих сторон окопчики понакопаны и крупнокалиберные пулеметы понаставлены.

Разработали мы план операции: подобраться к мосту, снять часовых без шума, в казармы бросить по гранате, и за дело. Я Гришука к себе в пару взял. Взобрались мы с ним на насыпь, лежим. Мимо нас охранник ходит, от казармы к мосту и обратно. Морда у него платком подвязана, холодно было. Выбрал я момент, прыгнул фашисту на спину и снял его одним ударом. Да, видать, приземлился неловко… Об рельсу ногу зашиб. Ну, думаю, как начнут сейчас наши на той стороне, все прахом пойдет! Казарму-то мы не подорвем! Подозвал Гришука. Действуй, говорю. Как наши начнут на той стороне, швыряй в окно! Взял он у меня гранату и затаился. На той стороне рвануло, Гришук гранату в окно — р-раз! С той стороны подошли наши, заложили тол, запалы приладили. Меня двое на руки подхватили и быстро дотащили до кустарника, залегли мы, ждем. Слышим, состав идет. Земля гудит: основательно груженный.