Страница 24 из 42
Он усаживал ее на пахучие опилки подле себя и начинал долго и громко говорить, обращаясь к публике. Она ждала с замиранием крохотного своего собачьего сердца – вот-вот… сейчас…
И верно, он наклонялся, гладил ее:
– Со-ба-а-ка… Со-ба-а-ка!
Она выла, она говорила, нет, она кричала ему: люблю… обожаю… что хочешь делай со мной!
И публика сходила с ума, бесновалась:
– Браво, Дуров! Бра-а-а-во!!
А треск такой стоял, будто обрушивался высокий темный потолок.
Нынешнему представлению предшествовали следующие события.
На Мало-Садовой, недалеко от Дуровых, повесился слесарь с веретенниковского завода. Причина самоубийства, как сообщил «Воронежский телеграф», осталась неизвестна. Заметка из раздела «Происшествия» робко намекала на «тяжелые условия жизни», «расшатанную алкоголем психику и прочее». Но тут же расхваливались рабочие общежития при заводе «нашего уважаемого негоцианта, предпринимателя В. Г. Столля». Мрачная, страшная история с самоубийством замазывалась неумеренными комплиментами по адресу «прогрессивных культурных фабрикантов» и т. д.
Все это были слова, слова, слова…
На самом же деле слесарь Хатунцев повесился потому, что у него было шестеро ребятишек, которых он не мог прокормить.
Когда по улице разнеслась эта ужасная весть, Анатолий Леонидович, смешавшись с толпой любопытствующих, заглянул в нищенскую хибарку Хатунцева. То, что он увидел, потрясло его.
Оп заперся в кабинете, не вышел к обеду. На листке почтовой бумаги, на обороте записки от Чериковера, где тот предлагал устроить состязания в запуске фигурных змеев, задумчиво чертил какие-то сложные фигуры, соединял их в узорные нагроможденья, растушевывая, разукрашивая новыми затейливыми завитушками. «Убийцы… убийцы!» – бормотал, хмурился и снова чертил. Наконец, отшвырнув листок, глянул на бездумное свое рукоделье. Из хитро начерченных узоров глядело отчетливо: УБИЙЦЫ.
– Рабочий вопрос! – усмехнулся. – Уж как же мы любим пошуметь об этом «вопросе»… Как мы его заездили! В клячу заморенную превратили…
Рука с карандашом снова потянулась к чериковеровскому листку, и через минуту на нем появилась тощая кляча, везущая телегу с золотом. На пузатых мешках важно восседала ее величество Хавронья.
– Вот так! – сверкнул зубами, и что-то волчье, злобное мелькнуло в улыбке. – Веселенькое антре, не правда ли, господа?
Стихи сочинились, как всегда, легко. Реприза с воющей собакой была заготовлена еще в прошлом году и проверена не раз: Рыженькая выла безотказно. Но темы все были мелкие – отсутствие фонарей на улицах, плохая пожарная команда, романсовая пошлость дурной цыганщины…
Недавно Александр сказал: «Вы, Анатолий Леонидыч, бесспорно, гениальны, по вот остроты… как бы вам сказать… социальной остроты у вас маловато…» С покровительственными нотками в голосе, между прочим сказал, шельмец, как старший – младшему. «Неужто ж не чувствуете, что вот-вот разразится, что пора выбирать, по какую сторону баррикад станете…»
Ох, милый друг, так уж сразу и баррикады? Экая прыть, экие громкие слова! А что ты скажешь о насмешке, убивающей наповал?
Цирковой манеж – вот моя баррикада.
Так-то, Санек.
В сопровождении свиньи и Рыженькой он вышел под грохот аплодисментов.
Толстая розовая хавронья сонно хрюкнула и осталась у входа, уткнувшись рылом в корытце, которое служитель поставил перед нею.
Анатолий Леонидович обошел круг. Рыженькая бежала рядом, старательно петляя восьмерками возле ног своего великолепного хозяина. Остановясь в центре манежа, Дуров представил артистку:
Рыженькая занервничала, возбужденно напрягшись всем телом, приготовилась слушать: вот сейчас… сейчас…
Нет, Рыженькая не могла больше сдержаться: он едва остановил ее рыданья. Остановить хохот оказалось куда труднее. Наконец Рыженькая успокоилась, и в наступившей тишине Дуров пояснил:
Не дожидаясь нужного слова, Рыженькая взвыла.
– Со-ба-ка! – рявкнули сотни глоток на галерке.
– А фабриканту – наплевать, – продолжал Дуров, —
Господи, что творилось!
Выла Рыженькая, орало верхотурье, электрическая проводка трепетала, мигали лампы…
– Бра-а-а-во! – неслось, вырывалось наружу, и вздрагивали извозчичьи лошади, перебирали ушами, испуганно косили глаза на полотняный купол шапито, красновато светящийся во мраке, как восходящая над городом фантастическая планета…
– Бра-а-а-во! Ду-у-ров!!
– Бра-а-а-во!!
Губернатор испытывал некоторую неловкость.
То, что вчера произошло в цирке, требовало безусловного осуждения и принятия административных мер по отношению к артисту.
Номер с поющей собакой и, главное, сопроводительные стишки являли собой или, лучше сказать, демонстрировали… что? Что являли? Что демонстрировали?
– Да что же-с, – вздохнул срочно вызванный полицмейстер, – чистая пропаганда, ваше превосходительство. Откровенная, доложу я вам, и зловредная. Вот что-с.
– И какая бестактность, подумайте!
Подагрически прихрамывая, губернатор пошагал по просторному кабинету.
– Живет, подумайте, в городе, где все– так расположены к нему… Да я сам… Кто бы мог предположить? Ах, какая бестактность! Что теперь прикажете предпринять? Что?
– Пресечь, ваше превосходительство!
– Да, но в какой форме? Я затрудняюсь…
– Ничего, ваше превосходительство, найдем и форму. Изволите приказать?
– Ах, нет, пожалуй… я сам. Мне, знаете, не хотелось бы…
«Чего он разводит антимонию? – недоумевал полицмейстер. – Дело бывалое: раз-два, и будьте любезны-с, в двадцать четыре часа!»
– Нет, что вы! Поступить таким образом невозможно… Дело в том…
Но разве этот полицейский истукан, эта современная тень Держиморды поймет…
Чувствительный губернатор похромал еще немного взад-вперед – от стола к окну, от окна к столу.
– Впредь до моего распоряжения, – сказал начальственно, отпуская истукана.
Дело в том…
Дело в том, что не далее как на прошлой неделе его превосходительство сам, собственной персоной, нанес визит известному, несравненному и прочее и прочее… дражайшему Анатолию Леонидовичу в его доме на Мало-Садовой, где чрезвычайно приятно провел час или даже больше, любуясь коллекциями и устройством усадьбы, столь удивительно и непостижимо преобразившей захудалую улицу…
Кушал кофе, приготовленный очаровательными ручками Прекрасной Елены.