Когда отцветают травы

Начался сентябрь. Над перелесками стоял березовый шум. Широкий ветер, принося иногда дожди, трепал березки и рябины, тронутые кое-где предосенней желтизной. Над голыми полями стали пролетать журавли. Высоко в небе они держались правильным треугольником-косяком, и оттуда сверху на землю падали, точно скрипы колодезного ворота, их прощальные клики. Оперение птиц, вытянувшихся в полете, поблескивало в лучах солнца.

На перевозе стал опять работать Иван Тихомиров. Яшка собрался в путь. Утром с небольшим чемоданом и легким пальто, перекинутым через руку, он пришел к реке. Зойка его провожала. Она молча шла рядом, держа в руках ивовый прутик.

Яшка сел в весла. Иван курил на корме короткую трубку и зябко кутался в старенькое полупальто.

Когда вышли из лодки, Яшка подал Зойке руку, и они вместе стали подниматься на обрыв. За кустами ивняка расстилалось широкое вспаханное поле. Внизу стояла лодка. Иван ждал Зойку.

Яшка поставил чемодан и сказал с сожалением:

— Вот я и уезжаю.

— Счастливого пути! — ответила Зойка грустно.

— Ты не скучай. Я ведь вернусь.

— И ты не скучай.

— Ладно. Ты меня будешь ждать?

— Буду. Если недолго…

— А если долго?

Зойка подумала, глянула ему в глаза и, поиграв прутиком, ответила:

— Тоже буду.

Яшка посмотрел на реку, на поля, как бы прощаясь со всем этим, что окружало его всё лето, потом неумело обхватил рукой Зойку за плечи и поцеловал. Зойка не сопротивлялась, а только вздохнула и опустила глаза.

— До свидания! — сказал он. — Пиши мне письма.

— И ты пиши.

Он взял чемодан и зашагал по тропинке на большак, ведущий к станции. Отойдя немного, обернулся. Зойка всё ещё стояла и смотрела ему вслед. Он помахал рукой и пошёл, больше не оглядываясь и всё ускоряя шаг.

ЗВЁЗДЫ В АВГУСТЕ

Шли затяжные дожди, и с уборкой в колхозе «Север» запоздали. Перезревшие хлеба намокли, комбайны вязли в рыхлом и мокром грунте.

И только в середине августа установилась вёдренная погода. По утрам травы и хлеба матово поблескивали от обильных рос, днем щедро палило солнце, а к ночи в ощутимо глубоком небе, как зёрна крупной пшеницы, высыпали яркие звёзды. Они голубовато мерцали. Ночи были наполнены неумолчным стрекотаньем кузнечиков и сонными вскриками дергачей.

Поля обсохли. День-деньской ползали по ним комбайны, двигались грузовики, подводы с бестарками. Убирали хлеб и конными косилками. Снопы свозили на ток, к молотилке, приводимой в действие трактором ХТЗ.

Когда спускались сумерки, на току зажигали электричество, и он жил напряженной жизнью до глубокой ночи.

Аннушка работала в эти дни в молотильной бригаде. Она подавала снопы на транспортер, разрезая серпом перевясла. К концу молотьбы у нее затекали руки, исколотые соломой, ныли плечи, пыль от половы набивалась в глаза, но, превозмогая усталость, Аннушка не подавала виду, что ей трудно.

На току работало человек пятнадцать — всё больше молодые парни и девушки, и с ними Аннушке было весело. Их задор и неистощимая энергия передавались ей, уже немолодой женщине.

В свои сорок пять лет Аннушка была здорова, вынослива и еще хороша собой. Ее тонкий, почти девичий стан был гибок, загорелые руки крепки, а на смуглом кареглазом лице почти не было морщин, если не считать одной, крепко врезавшейся между бровями. Она появилась девятнадцать лет назад, когда Аннушка получила с фронта письмо, внезапно сделавшее её солдатской вдовой. Потом морщинка углубилась еще больше.

Теперь уж как будто всё и забыто, и примирилась женщина с тем, что ее веселый и жизнелюбивый Алексей лег где-то на смоленской земле под гусеницами фашистского танка. Но как бы время ни затягивало душевную рану, она нет-нет, да и дает знать о себе. Иногда, в тоске и одиночестве, эта рана начинает ныть нестерпимо, и Аннушка идёт «на люди» — к соседям, поговорить о житейских делах, или в клуб — посмотреть кино, забыться.

Со временем грусть проходит. Жизнь властно бьётся в каждой клеточке здорового, сильного тела, пробуждает неясные желания, кипучую жажду труда.

Аннушка любила свою деревню — Ополье, привычную с детства работу, поля с берёзовыми перелесками, старую избу, где родилась и выросла, овинный дымок на заре, цвет черемух в июне и грибные леса в августе — всё то, к чему привязан сердцем русский человек.

Троих детей вырастила и воспитала Аннушка без мужа. Приходилось трудно — обуть, одеть, накормить, выучить — и все одной. Но теперь дети повзрослели. Скоро прибавится еще работник: старший сын учится в городе на курсах. К весне приедет домой и будет механиком-комбайнером.

«Да, вырос Петька, скоро вернётся, — думала Аннушка, стоя под звёздным небом у лихорадочно гремевшей молотилки. — Эх, был бы сейчас Алексей! Как бы хорошо зажили!» По утрам она подавала бы мужу свежее, хрустящее полотенце, выстиранное и выколоченное вальком на реке, кормила бы Алексея овсяными блинами со сметаной, земляникой, грибами… А вечерами, когда за избами прячется заря, она смотрела бы в окошко и слушала неторопливый разговор Алексея с мужиками, сумерничающими на лавочке, и в темноте видела бы, как искры от их самокруток летят мотыльками к сонной земле.

…А молотилка всё тарахтела, торопливо, взахлеб поглощая сухие снопы, всё куда-то спешила и не давала людям передышки. Рукоятка серпа в руке Аннушки стала горячей и потной, серп притупился, без конца врезаясь в сухую солому. И вдруг под яркими лампочками бригадир крикнул бодро, во всю силу своих здоровых легких:

— Ужина-а-а-ть!

Трактор чихнул и заглох. Остановились маховики, прекратили свой бесконечный бег брезентовый приводной ремень и лента транспортёра. На какую-то минуту воцарилась тишина. Отчетливо стало слышно, как шуршит солома и лошадь позади омёта встряхивает головой и звякает уздечкой.

Когда трактор перестал работать и электричество погасло, люди, выждав, пока глаза привыкнут к темноте, расположились на мешках с зерном, на соломе. Аннушка села поодаль, у трактора, на обрубок бревна и развязала узелок с шанежками и бутылкой молока. К ней неуверенно кто-то подошел. По голосу Аннушка узнала тракториста Андрея Василькова. От него пахло соляркой, машинным маслом и табаком. Тракторист постоял, приглядываясь в полумраке к лицу Аннушки и сказал:

— Добрый вечер, Анна Егоровна!

— Добрый вечер. Садитесь, — предложила она и чуть подвинулась, уступая место. — Всё работали, а поздороваться и некогда было.

Она устало и приветливо улыбнулась. В темноте он не разглядел этой улыбки, но почувствовал ее.

— Да, жаркое дело — уборка. Время такое, спешить надо. Хлеб сыплется, — отозвался Андрей. — Вот у нас, на Кубани, — он сел рядом, — комбайны управляются. А здесь их, видимо, маловато.

— Как сказать… Комбайнов хватило бы. И кабы не дожди, всё бы давно убрали.

Андрей стал шуршать газетой и что-то есть. У копны соломы с визгом и смехом возились девушки и парни. Весовщик Пётр Антипыч рассказывал какую-то побасенку: возле весов все грохнули хохотом.

Аннушке было хорошо от мягкой ночной прохлады, от желанной передышки и от того, что рядом сидит Андрей — такой спокойный, уравновешенный, внимательный.

— Умыться бы, — тракторист вздохнул. — Да воды нет. До реки далеко. Идти некогда.

— Придется потерпеть, пока кончим.

— Придется. А то бы искупался. Ночами вода теплая. Помню, бывало, как после смены в Кубань нырнешь! Хорошо. Зорька утренняя занимается… в темноте туман ползет, как дымок по низу… А речка у нас шустрая. Не зевай: утащит шут знает куда! — Андрей тихо рассмеялся и опять зашуршал газетой.

— Не страшно купаться ночью-то?

— А чего бояться! Своя река, родная!

— Вы там тоже трактористом были?

— Трактористом.

Аннушка вспомнила, как прошлой осенью появился в колхозе этот добрый на вид и молчаливый человек. Большой, сильный, но совсем одинокий и почему-то всегда грустный. Скажут ему: сделай дело — молча берется и делает. На людях — в клубе или на собрании — сидит молча где-нибудь в сторонке и всё дымит, дымит папиросой. Увидит на улице малыша — остановится, возьмет на руки, поерошит ему русые волосёнки огромной рукой и бережно поставит на землю. Малыш удивленно смотрит на него, задрав голову и не знает, улыбаться или плакать. На всякий случай улыбнется — и бежать, а Андрей долго глядит ему вслед… Аннушка удивилась, что сейчас молчун Андрей разговорился с нею.