Когда отцветают травы

4

Ночью Пестунов спал скверно, ворочался без конца на охапке прошлогоднего сена, несколько раз просыпался. Проснувшись под утро, он услышал в тишине, как по крыше сеновала ходил на цыпочках мелкий и редкий дождик.

К утру дождик прошел. Небо прояснилось. Объездчик вышел во двор, взглянул на небо, на забор, потемневший от сырости, и снял со столбика кошель, намереваясь идти на озеро. Кошель, повешенный вчера для просушки, еще больше намок от дождя.

Пестунов замешкался со сборами и справился только тогда, когда взошло солнце и первые лучи его заглянули в окна, озарив комнату розовым теплым светом.

Он увидел, как солнечный луч осветил лицо девушки, спавшей на кровати напротив окна. Вспомнил вчерашний разговор и предостерегающее: «И ответите!»

«Чертова девка! — подумал он, — ответственностью пугает!» Сел на лавку, свернул самокрутку и задумался. «А что если бы парторг Егор Исаев не заболел и не слег в больницу? Ведь его, Пестунова, обязательно бы обсудили на партийном собрании и по меньшей мере объявили выговор». От этой мысли ему стало неприятно, к сердцу прокрался холодок.

А «чертова девка» крепко спала, посапывая носом. Рот у нее был полураскрыт, видны были крепкие ровные зубы. Одна рука девушки свесилась с кровати, и Петр Степанович увидел вчерашние ссадины, изрезавшие грубоватую маленькую ладонь. При виде этих ссадин Пестунов вспомнил женщин, пахавших поле, и подумал, что у них на руках тоже мозоли и ссадины и что сейчас колхозницы не спят, а топят печи и управляются по хозяйству, чтобы пораньше начать пахоту.

Вспомнилась ему жена: она спала на этой кровати года полтора тому назад. Жена умерла, родив ему двойню. Сегодня он с особенной остротой ощутил огромную тяжесть потери. Бывало, Лидия вставала чуть свет, звякала ведрами, топила печь, пекла блины. Он поднимался, когда уже был накрыт стол, завтракал и отправлялся в лес… И вот ее нет. По избе, как тень, ходит мать. Она делает все, что делала Лидия, нянчит его детей, осиротевших сразу после рождения.

Плохо одному.

Пестунов смотрел на девушку и вспоминал. Забытый кошель валялся у его ног… После смерти жены жизнь стала скучной и какой-то беспорядочной. Он огрубел, замкнулся в себе, стал неразговорчивым, раздражительным. А ведь ему было всего только тридцать пять лет! И, должно быть, он потому смотрел равнодушно на все беспорядки в бригаде, что характер у него стал каким-то стариковским.

Объездчик долго сидел молча. Он так ушел в свои мысли, что вздрогнул от неожиданности, когда заплакал один из его сыновей. Сонная бабка, протянув руку, нащупала кроватку и стала укачивать малыша. Тася заворочалась, открыла глаза и, увидев Пестунова, натянула одеяло до подбородка.

— Вы уже встали? — спросила она сонным голосом. — Который час?

Пестунов достал часы, взглянул на них.

— Половина шестого.

— Пора вставать, — сказала девушка, глядя в потолок.

— Да, пора, — проронил он и вышел.

Когда Тася поднялась и умылась, бабка уже поставила самовар и затопила печь. Она всё делала бесшумно и быстро, тенью передвигаясь по избе и позёвывая.

За завтраком Пестунов сказал:

— Этих дятлов я сегодня с крыши шугану!

— Каких дятлов?

— Ну, тех, что крышу дранью кроют.

— Правда? — вырвалось у девушки. — Как вы их сгоните? — Она недоверчиво посмотрела на объездчика.

— За плуг поставлю. Хватит бабам мучиться.

Тася подумала, что Пестунов сказал это несерьезно. Но объездчик всем своим видом выражал решимость. Он был сосредоточенно задумчив. Девушка решила ждать, что будет дальше.

После завтрака Пестунов неторопливо насыпал в кисет махорки и сказал:

— Пошли!

На улице раздался дружный перестук топоров. Было и в самом деле похоже, что несколько дятлов долбят кору на дереве. Пестунов, подойдя к избе, поднял голову и крикнул:

— Здорово, дятлы!

Из-за стропил показалась голова рыжебородого Гвоздева.

— Чего сказал, Степаныч?

— Я говорю, здорово, дятлы!

Гвоздев неохотно обронил сверху:

— Здравствуй…

— Сошли бы с крыши, потолковать надо, — объездчик сел на бревно.

— Некогда, — опять обронил Гвоздев и, поплевав на руки, несколько раз стукнул топором.

— А ну, слезайте! — повелительно крикнул Пестунов. — Да побыстрее!

Гвоздев выразил на лице недоумение, поморгал глазами, что-то сказал своим товарищам, и все трое лениво спустились вниз.

— Что, Степаныч, бригадирство принял? — спросил Гвоздев, покосившись в сторону агронома.

— Принял. Время горячее, сеять надо, потому и пришел за вами.

— У нас технорук есть. Мы полеводу не подчиняемся, — пробасил Гвоздев, заправляя рубаху в штаны. — Наше дело — лесохимия…

— А вы, может быть, не члены колхоза? — усмехнулся объездчик.

— Члены-то члены, да ведь и промысел — тоже дело колхозное.

— Где у вас промысел? На крыше? — Пестунов встал, натянул козырек кепки на лоб. — Есть распоряжение председателя: мне принять бригаду, а вам идти на пашню.

Гвоздев переглянулся с товарищами и покосился на недокрытую крышу.

— Надо бы кровлю докрыть, вдруг дождик. Сегодня ночью уж немного попрыскал…

— А для пашни дождь не помеха, по-твоему? — наседал Пестунов.

— У меня же баба пашет, — неуверенно проговорил Гвоздев.

Товарищи его молчали, ожидая, чем окончится разговор, и излишне сосредоточенно, с чувством некоторой неловкости, раскуривали цигарки.

— Не жалеете вы своих жен. Самую тяжелую работу на них взвалили! Для женщин и так бы нашлось дело — семена перелопачивать, бороновать, сеять, с рассадой у парников возиться.

Гвоздев хмуро посмотрел на Пестунова и покачал головой:

— Изменился ты, Степаныч. Али агрономша тебя перевоспитала?

Все посмотрели на Тасю, которая, волнуясь, перебирала в кармане пшеничные зерна.

— Это неважно, — сказал объездчик. — Собирайтесь в поле. Я скажу конюху, чтобы подготовил вам лошадей.

Гвоздев подумал и сказал упрямо:

— Не пойдем.

— Отчего же? — Пестунов шагнул к нему.

— Нет выгоды в поле работать. В лесу по сотне в месяц выгоняем.

— Тьфу! — сердито сплюнул Пестунов и собрался сказать что-то злое, крепкое, но тут из-за угла избы вышел председатель Матвей Ильич. Увидев его, все замолчали. У Таси отлегло от сердца: она была искренне рада появлению в эту трудную минуту председателя колхоза. Яшкин подошел к ним торопливой походкой, озабоченный, как всегда быстрый, с разметавшимся чубом. Поздоровался, заметив в тени на обрубке дерева туесок с водой, напился и только тогда спросил:

— Чем занимаетесь?

Тася подошла к нему и пояснила:

— Пестунов бригадирство принял, а вот этих товарищей не может уговорить, чтобы начинали пахать.

— Так, — сказал Яшкин. — Когда принял?

— Сегодня, — ответил объездчик.

— Ну, а вы что же? В такое время вздумали крыши крыть? — Меня по два раза в день к телефону вызывают, спрашивают, когда кончим сев. А с такими работягами кончишь, пожалуй, к покрову и урожай снимешь сам-один! Не стыдно вам? Во всех бригадах люди как люди, а здесь…

Гвоздев шумно вздохнул и с размаху вонзил топор глубоко в бревно.

— Не горячись, Матвей Ильич. Пойдем пахать. Мы ведь понимаем… Пошли, мужики. Потом свое дело довершим.

Когда колхозники вместе с бригадиром ушли на конюшню, Тася рассказала председателю о своих делах. Он слушал внимательно и покачивал головой,

— Действительно, дятлы… Метко сказано! — Он снял кепку, достал из кармана серый измятый платок и вытер вспотевший лоб.

— А как дела в других бригадах? — спросила Тася.

— Там лучше, — ответил Яшкин. — Через два-три дня яровые кончим сеять. — Он стал вдруг озабоченным, посмотрел на солнце, которое стояло уже довольно высоко, и сказал:

— Пошли в поле.

Тася едва поспевала за ним, а Матвей Ильич рассказывал, что в первой бригаде посеяли всю пшеницу, что в колхоз приехал секретарь райкома Романов, который помог достать несколько центнеров сена для лошадей у соседней лесозаготовительной организации, и что сам он вчера ездил в РТС.