Рыцари темного леса

— Быстро же они забыли, — сказал путник. Конь, слыша его голос, ткнулся мордой ему в спину. Человек снял толстые шерстяные перчатки и потрепал скакуна по шее. Здесь было теплее, и он размотал шарф, бросив его на седло. Потом откинул капюшон, и его серебристый шлем сверкнул на солнце.

— Давай-ка напоим тебя, — сказал путник и подвел коня к колодцу посередине двора. Бадья покоробилась, и под железными обручами зияли трещины. Веревка высохла, но еще держала, хотя и требовала осторожного обращения. Обыскав ближние строения, человек вернулся с глиняным кувшином и миской и поставил кувшин в ведро. Погрузив бадью в колодец, он бережно вытянул ее наверх. Из трещин лилась вода, но кувшин был полон. Напившись, человек налил воды в миску и напоил коня. Потом ослабил подпруги, долил жеребцу воды, поднялся на крепостную стену и сел там на солнцепеке.

Вот он, конец империи. Не кровавые поля сражений, не вопящие орды, не лязг стали о сталь, а пыль, вихрящаяся по булыжнику, разбитые статуи, рассохшиеся ведра и могильная тишина.

— Ты бы не вынес этого зрелища, Самильданах, — сказал путник. — Оно разбило бы твое сердце.

В собственном сердце он не находил горя по поводу крушения Габалы: глядя на статую, он горевал только о себе самом.

Мананнан, рыцарь Габалы, один из девятерых, которые были выше, чем принцы, и больше, чем люди. Достав из сумки на поясе серебряное зеркальце, он посмотрелся в него.

На него глянули синие глаза, обведенные серебристой сталью. Плюмаж ему обрубили в какой-то стычке на севере, на поднятом теперь забрале оставил вмятину топор во время Фоморианской войны. Руническую цифру, его знак, сорвали со лба где-то на востоке. Он не помнил этого удара — слишком много он получил их за шесть одиноких лет, прошедших после того, как врата закрылись. Бывший рыцарь перевел взгляд на стальной ворот, охватывающий шею, и представил себе медленно растущую под ним бороду. Когда-нибудь она задушит его до смерти.

Что за смерть для рыцаря Габалы — быть заключенным в собственном шлеме и удушенным собственной бородой. Такова цена, которую он заплатит за предательство. Такова кара за трусость.

Трусость? Он повертел это слово у себя в голове. За годы своих бесцельных скитаний он не раз проявлял отвагу в бою — и в атаке, и в долгом ожидании вражеского удара. Телесное мужество ни разу не изменило ему. Но в ту темную ночь шесть лет назад, когда перед ним разверзлись черные врата, затмив собой звезды, его пригвоздила к месту трусость иного рода.

Не в пример остальным Самильданах мог бы пойти в пекло с пригоршней снега. И Патеус тоже, и Эдрин — все.

— Будь ты проклят, Оллатаир, — процедил бывший рыцарь. — Будь проклята твоя гордыня! — Он спрятал зеркало в сумку.

Отдохнув около часу, он снова сел в седло. До цитадели оставалось три дня пути на запад. Он избегал городов и селений, покупал еду в единенных крестьянских усадьбах и спал под открытым небом. Утром четвертого дня он доехал до цитадели.

Мананнан пересек бывший розарий, где среди сорняков кое-где еще виднелись цветы. Между камнями мощеной дорожки за шесть лет набилась земля, и там тоже проросла трава. Боковые ворота стояли открытыми. Двор тоже зарастал травой, питаемой перелившимся через край фонтаном. Мананнан спешился, скрипнув своими доспехами.

— Да, Каун, здесь все не так, как тебе помнится. Их больше нет. — Он напоил коня из фонтана. Ветер хлопнул ставней о стену, и Каун вскинул голову, прижав уши. — Все хорошо, мальчик, — успокоил его Мананнан. — Здесь не опасно.

Бывший рыцарь расседлал коня, вскинул на плечо котомку и вошел в знакомый чертог. Сюда нанесло пыли, и от ковра пахло плесенью. Статуи смотрели на него незрячими глазами.

Придавленный бременем своей вины, которое здесь стало еще тяжелее, он прошел мимо изваяний к часовне в задней части здания. Листовидная дверь со скрипом отворилась. В часовню пыль не проникла, но золотые подсвечники, серебряная чаша и шелковые гобелены исчезли. Тем не менее здесь все дышало миром. Бывший рыцарь скинул и развязал свою котомку. Он снял перевязь с мечом, освободился от панциря и сложил все это на алтарь. За панцирем последовали наплечники и кольчуга, не раз спасавшая ему жизнь. На камень легли набедренные щитки и поножи, а поверх всего — черные с серебром перчатки.

— Вот и конец всему, — сказал Мананнан и хотел снять шлем, но тот не поддался. Оллатаир заколдовал его здесь, в этой самой часовне, шесть лет назад — но разве святости этого места недостаточно, чтобы снять чары без помощи волшебника? Пружинная застежка отошла без усилий, но шлем не двинулся с места. Мананнан нажал еще раз и уронил руку. Страх перед неудачей уступил место гневу. — Чего еще ты хочешь от меня? — вскричал он. Пав на колени, он стал молиться об избавлении, но молитва уходила куда-то в пустоту, не достигая цели. Лишенный доспехов рыцарь в изнеможении встал и вынул из котомки шерстяные штаны и кожаный камзол. Надев их, он снова пристегнул перевязь, натянул сапоги из мягкой оленьей кожи и взял одеяло, а котомку бросил.

Его конь щипал траву под стеной. Человек прошел мимо него в кузницу. Здесь тоже лежала пыль, инструменты заржавели, большие мехи порвались, в горне поселились крысы.

Мананнан взял заржавленную пилу — будь она даже новая, от нее не было бы пользы. Сталь-серебрянка, из которой выкован шлем, и сама по себе очень прочна, а заклятия Оллатаира сделало ее неуступчивой ко всему, кроме жара. Мананнан уже вытерпел как-то два часа пытки, когда один кузнец попробовал расплавить застежку его шлема. В конце концов ремесленник, отчаявшись, опустился перед ним на колени.

— Нет смысла продолжать, рыцарь. Требуемый для этого жар сожжет ваше тело и превратит мозги в пар. Вам нужен чародей, а не кузнец.

Мананнан обращался к чародеям и мнимым волшебникам, к провидцам и колдуньям — но никто из них не сумел снять чар Оружейника.

— Мне нужен ты, Оллатаир, — промолвил бывший рыцарь. — Я нуждаюсь в твоих чарах и твоем мастерстве — но где же искать тебя?

Оллатаир был прежде всего патриотом и мог покинуть родину только по принуждению — а кто же способен принудить к чему бы то ни было Оружейника рыцарей Габалы? Мананнан, стоя над заржавевшими орудиями Оллатаира, попытался припомнить их давний разговор.

Габала, учитывая величину империи, которой она некогда правила, сама по себе невелика. От границы с Фоморией на юге до моря и водной границы с Цитаэроном пролегает не более тысячи миль. С востока же на запад, от номадских степей до Асрипурского моря, и четырехсот не наберется. Одно ясно: Оллатаир должен жить вдали от городов. Мраморная громада Фурболга всегда вызывала у него неприязнь.

Где же он? И под какой личиной?

Оллатаир — это имя, которое он выбрал как Оружейник; когда ему хотелось попутешествовать одному и без помех, он пользовался другим. Мананнан обнаружил это случайно, десять лет назад, при поездке в самую северную из девяти провинций. Он остановился на постоялом дворе, где хозяин хвастался чудесной бронзовой птичкой, распевавшей на четырех языках. Когда этот человек раскрыл ладонь, птичка облетела всю комнату, наполнив воздух сладким ароматом.

— Откуда она у тебя? — спросил Мананнан хозяина, который низко склонился перед рыцарем Габалы.

— Она не краденая, доблестный рыцарь, клянусь жизнью моих детей.

— Я не обвиняю тебя, просто спрашиваю.

— Два дня назад тут побывал один путник, господин, коренастый такой и безобразный, точно грех. Денег у него не было, и он заплатил за постой вот этим. Могу я оставить птичку у себя?

— Оставь или продай, меня это не касается. Куда направлялся тот путник?

— На юг, господин, по Королевской дороге.

— Он не назвался тебе?

— Назвался, господин, как по закону положено, и в книге расписался. — Хозяин предъявил рыцарю переплетенный в кожу том.

На следующий день Мананнан нагнал Оллатаира. Оружейник ехал на пони.

— Случилось что-нибудь? — спросил Оллатаир.

— Нет, насколько я знаю. Я увидел твое изделие на постоялом дворе — слишком щедрая плата за одну ночь, тебе не кажется?