Страница 4 из 15
– Мэм, я должен похвалить вас, у вашего сына прекрасный голос, – сказал он.
– Спасибо, милорд, – пробормотала она, снова приседая и крепко держа малышку за руку. Затем она повернулась, явно намереваясь подхватить сына под второе крылышко.
Ага, значит, она знает кто он. А вот он не был с нею знаком. Она явно была благородной дамой и хорошо одевалась, но не по первому слову моды. Не было видно ни топтавшихся неподалеку слуг, ни экипажа, ожидавшего их, чтобы отвезти домой. Остальные исполнители гимнов собрались вокруг, тараща на него глаза и улыбаясь.
– Простите, мэм, – сказал он, отчаяние заставило его отбросить остатки хороших манер, – позвольте мне представиться. – Он не стал ждать ответа. – Родерик Эймс, барон Хит, к вашим услугам. Возможно, вы слышали обо мне как о, в своем роде, знатоке музыкальных талантов.
Ведущая певица, женщина с дрожащим голосом, присела так низко, словно ее представили самой королеве. Остальные женщины поспешно последовали ее примеру, а двое или трое мужчин кивнули в знак приветствия.
– Что? – переспросил хорист без музыкального слуха, прикладывая ладонь к левому уху.
– Его светлость – барон Хит, мистер Фозергил, – ответила ведущая певица, громогласно объявив его имя на пол-улицы.
Мужчина без слуха был просто глух, решил лорд.
Миссис Берлинтон не стала еще раз кланяться, но впервые за все время подняла на него глаза. Барон с самого начала знал, что она молода и, вероятно, привлекательна. Однако он с удивлением обнаружил, что она была невероятно красива, с большими карими глазами, прямым носиком и мягким ртом, который был ни большим, ни маленьким, – ртом, который поистине был создан для поцелуев. Мистер Берлинтон был счастливчиком. Даже покрасневшие щеки и нос не могли до конца скрыть нежный цвет ее лица.
– Нет, милорд, – сказала она, – я не слышала об этом. Прошу нас извинить. – С этими словами она вновь повернулась к своим детям.
– У вашего сына талант, который растрачивается на такую аудиторию, – сказал он, указав тростью на улицу вокруг них.
Тут она вновь повернулась к нему, и он увидел гнев в ее глазах.
– Мой сын – еще ребенок, милорд, – сказала она. – Ему не нужны слушатели.
Лорд Хит не привык действовать под влиянием импульса. Он сам до конца не был уверен, что побудило его сделать это сейчас, кроме того факта, что голос мальчика был исключительно красив. Это был такой мимолетный дар, и с взрослением он исчезнет. Такой голос не следовало впустую расходовать на покупателей с Бонд-стрит, заглушая его хором взрослых, не имеющих музыкального слуха.
– Я обеспечу ему слушателей, мэм, – сказал он, – самых требовательных слушателей в Лондоне. – Он всегда тщательно продумывал список приглашенных на свои концерты, не обязательно выбирая самых модных гостей, но тех, кто искренне ценил музыку. В результате, насколько ему было известно, его приглашения очень ценились, и никто никогда от них не отказывался. – Он будет петь на моем концерте послезавтра. Я намерен сейчас же отправиться к мистеру Берлинтону, чтобы обсудить детали.
Он не мог понять причин ее гнева – возможно, поймет в более разумный момент, когда вспомнит, конечно, с некоторым чувством дискомфорта о том, как обсуждал подобные дела с незнакомкой среди бела дня на оживленной Бонд-стрит. Однако она определенно злилась: ее глаза сверкали, ноздри трепетали, и она, конечно, покраснела бы, если бы ее щеки уже не были ярко-пунцовыми.
– Это неслыханно, милорд, – прошипела она с презрением, достойным вдовствующей герцогини. – Моего сына нельзя нанять и выставить напоказ перед светским обществом. Ему не нужно вознаграждение. Полагаю, вы собирались ему заплатить?
Об этом он как-то не подумал. Он действительно всегда платил исполнителям на своих концертах, по крайней мере, тем, кто соглашался принять оплату. Некоторые отказывались. Он хотел было ответить, но она снова отвернулась.
– Пойдем, Мэттью, – сказала она. – Поклонись мисс Кемп и остальным леди и джентльменам. Я сожалею, мисс Кемп, что мы не можем остаться до конца выступления. Кэти замерзла и устала.
Лорд Хит закрыл рот, скрипнув зубами, и резко развернулся. Им откровенно пренебрегли и по заслугам. Но он к такому не привык. Он не собирался смотреть, как миссис Берлинтон уходит со своим сыном. Он и сам не мог понять, что на него нашло. Не в его правилах было поощрять детей-исполнителей или нанимать артистов в последнюю минуту и под влиянием момента. Он уже тщательно их отобрал с учетом как таланта избранных им исполнителей, так и их разнообразия. У него в программе уже было сопрано – очень известная оперная певица, которую ему посчастливилось заполучить. Но она, конечно, была женщиной.
Над ним, без сомнения, стали бы потешаться, если бы он представил на концерте простого мальчика, о котором никто никогда не слышал и чей голос, хотя и очень красивый, не был поставлен.
Нет, над ним не стали бы смеяться. Его гости были бы так же очарованы, как он сам всего несколько минут назад.
Он ощутил необъяснимый прилив грусти – да, грусти, а не досады, решил он, мысленно взвесив это слово, – от осознания, что никогда больше не услышит этот голос. Так, должно быть, вифлеемские пастухи, подумал он с непривычным для себя полетом фантазии, почувствовали, что их жизнь померкла от невозможности вновь услышать божественный сонм ангелов после той ночи, когда они возвестили о рождении младенца в хлеву.
У него болела душа от воспоминаний об этом юном, чистом голосе.
На следующее утро Фанни все еще сердилась и чувствовала себя выбитой из колеи. И слегка виноватой, хотя, как она сама себя убеждала, по крайней мере для этого у нее не было причин. Как посмел он обратиться к ней посреди Бонд-стрит, даже если Кэти действительно дернула его за пальто и представилась первая. Как посмел он предположить, что она запрыгает от радости, получив шанс выставить Мэттью напоказ перед его распутными друзьями.
Нет, это было, конечно, не совсем правдой. После того, как лорд Хит гордо пошел прочь в глубоком возмущении от того, что его воле посмели перечить, мистер Паркинсон, один из самых тихих и интеллигентных хористов, рассказал ей, что его светлость действительно слывет знатоком хорошей музыки. Каждый год в своем лондонском доме он организовывал концерт, на который собирал некоторых самых востребованных исполнителей со всей Европы. Приглашения на его концерты высоко ценились.
И Мэттью мог бы там петь.
Но Мэттью был восьмилетним ребенком. Она не хотела выставлять его напоказ, как какого-то циркача, даже если слушатели были признанными ценителями.
Сам Мэттью, конечно, смотрел на это по-другому. Он был сильно разочарован и дал ей это ясно понять, молча дуясь весь остаток дня, что было ему несвойственно. Больше всего ее раздражал именно тот факт, что он ничего не говорил, а потому у нее не было возможности выплеснуть свое раздражение в разговоре с ним. И как же ужасно было думать, что она на такое способна.
Она отругала Кэти и прочитала ей уже ставшую привычной лекцию о разговорах с незнакомцами и подобающем леди поведении. И, когда они вернулись домой, девочка была наказана тем, что должна была просидеть целый час на жестком стуле в детской без разговоров и без дела.
Однако Кэти, распахнув глаза, терпеливо и безропотно прослушала лекцию, и, когда Фанни появилась в дверях детской спустя полчаса, отчаянно пытаясь не поддаться слабости и не отпустить дочку раньше времени, она обнаружила, что Кэти сидит на стуле, крепко смежив веки и сложив вместе ладошки, и беззвучно шевелит губами, словно произнося молитву. Она была глубоко погружена в какую-то игру и явно не слишком страдала от наказания.
Поэтому Фанни чувствовала себя подавленной. Она лишила своих детей знакомой компании в Рождество; слишком рано увела Мэттью со вчерашних песнопений, хотя он так сильно их ждал; была вынуждена наказать Кэти и гораздо сильнее ощущала свое одиночество, чем в другие рождественские праздники, прошедшие со смерти Бориса.