Echo

Он спит давно, время между прочим три часа. Всё.

Мне нужно позвонить ноль-три! — голос мой даже дрогнул.

Иди, Алёша, домой, не открою.

О. Фролов вены порезал…

Там уж завозился репобратец и меня впустили, разбудили Репу. Обычно недовольная и медлительная, она быстро и молча собралась, сказав братцу «Звони», и мы помчались обратно.

По дороге я пытался рассказать, что и как.

Широкие? — спросила она (на первом курсе она сама ходила с перебинтованной лапкой и очень не любила, когда про неё спрашивали или невзначай за неё хватались).

По сантиметру, три штуки.

Вот это Рыбак!

Крови полна ванна и всё улито.

Мы бежали, поднимались по ступеням, Репа что-то громко вещала, а я боялся, что повылезут соседи.

Добрались — дверь настежь. Заходим. На кухню — никого, в ванную — никого, в сортир, в комнату — никого. На балкон! Закрыт. Открыли — никого. Нет О. Фролова, удрал! Опять на кухню — кругом кровища размазанная, водища, даже кран толком не закрыт, да ещё щёлкает магнитофон — нажата и расклинена карандашом клавиша «PLAY». На столе коробка от «Тиамата» — человек, похожий на О’Фролова — лысый череп, неординарное лицо, пустынный взгляд ярко-зелёных глаз, а вообще вся картинка в красно-жёлтом, всё как будто объято пламенем… или может это брызги крови или вулкана — адское пекло, а в руках у него — синие цветочки-василёчки — крошечный букетик в грубых мужских руках… и зелёные глаза… У О. Ф. серые, по-моему… но это небольшое преувеличение художника…

Давай искать, — предложила Репа, — далеко он не убежит.

Мы ринулись вниз.

Он же голый был — в город вряд ли побежит, вон где стройка надо искать.

А ты под балконом смотрел?! — спросила вдруг Репа.

У меня оторвалось сердце.

Ну?! — трясла меня Репа.

«Вот и сдох О. Фролов», — подумал я, опускаясь на корточки, хватаясь руками за землю. Кол, штырь, анус — неужели до этого дошёл!!!??…

Я был спокоен, я просто сидел.

— Пойду под балконом погляжу, — спокойно сказала Репа, — а ты иди на стройку, я подойду.

Ксюха упала на колени, подползла к подруге, целуя и теребя ее ступни, заныла:

Я прошу тебя, Светик, умоляю… ну пожалуйста… всего один раз… прошу… прошу… это просто… прошу… пожалуйста…

«А если нет?! Если нет??!!» — стучало сердце.

Эх, Ксюха, Ксюха…Джаст ду ит, да? И как же, чем?..

Есть… наденешь мой ремень, а к нему пристёгивается… вот это!

Ты, конечно, извини, я, пожалуй, пойду, что-то засиделась! (Прыснула, увидев «штучку».) Да она не полезет, ты что?! Даже туда! Совсем ты, Ксю…

Мне не смешно.

Но это же… Нет…

Один раз — и последний, больше никогда не буду… приставать… Пожалуйста, Светик, один раз…

Найди себе чувака с большим членом, зачем…

Последний раз спрашиваю: да или нет?!! — вдруг закричала Ксюха, выглядела она совсем раздавленной, — нет или да!

Да!

Ксюха быстро вытащила из штанов ремень, сбросила их, протянула ремень подружке.

Ударь меня.

Бли-ин, ты ещё и мазохистка!

Не хочешь? как хочешь… — лицо её, на котором мгновенье назад было блеснуло выражение энтузиазма, опять изменилось, сделалось обиженно-жестоким, отстранённо-одиноким, как будто каменным, и дрожащим внутренним напряженьем — вот-вот заплачет опять…

Почему — хочу!

Она повернулась задом и спустила трусики. Света ударила.

Фу, кто ж так бьёт!

Светка ударила сильнее, потом ещё раз, и даже пряжкой, но Ксюха только смеялась и фукала.

А как? (даже выдохлась).

— Как-как — как я могу тебе объяснить — сильней надо бить…

Ну на ты меня.

Тебя?

Ну.

Давай.

Ксю выхватила ремень и ударила подругу по ляжке, потом сразу по другой и сразу и очень сильно в лицо, в губы. Девушка в шоке, захлебываясь, постанывая, бросилась на Ксю, повалив ее на кровать, обнимая, целуя ее разбитыми губами. «Ксюша… я тебя люблю, Ксюша, люблю, люблю…» — шептала она, а Ксюха била ей кулаками под рёбра, приговаривая: «Отстань от меня, грязная шлюха».

Я направился к стройке, к полуразрушенным старым домам, рядом с которыми уже начали сооружать новые.

Са" ша-а", Са" ша-"а! — так же отвратительно по-идиотски выкрикивал я, сознавая, что на такие призывы он не откликнется, на такие откликаться-то в падлу, лучше уж умереть. Но что я могу поделать с собой.

Я обошёл вокруг развалин, выкрикивая, потом залез в них. В каждом тёмном углу, в каждом подобии берлоги мне чудился голенький О. Фролов, свернувшийся комочком, издыхающий и на последнем вздохе проклинающий этот мир, начиная от самого ненавистного и далёкого и оканчивая самым близким — мной и Репой, бродящими в двух шагах и зовущими его по имени. Затаивший обиду, дыхание, таящийся, чтобы мы ушли, а он остался, замёрз и умер. Голенький, беленький, несколько андрогинизированный мёртвый О’Фролов. Это невыносимо.

Саша-а! — вдруг услышал я совсем рядом. Крик Репы переходил в визг, был настолько бахвальным, бутафорски-буффонным (конечно «это он из роли, из роли…», из роли «матери»), что мне стало стыдно и смешно.

Сынок, ты б хоть… — я даже запнулся, не сумев подобрать слов, чтобы сделать замечание, и едва сдержался от взрыва дебильного хохота.

На такое ублюдское завывание (намного ниже самого низкого человеческого достоинства — вспомним Достославного!) О. Фролову остаётся только ответить тем же — таким же взрывом — гыгыканьем и гоготом. Конечно, по идее ему не до этого, но на практике его душа, хорошо познавшая основы профанного, не устоит и выдаст себя!.. Или раздерёт вторую руку об какой-нибудь гвоздь. Или наденет на этот гвоздь свой глаз и мозг.

Так нельзя. Нельзя!

Ну почему же?! — довольно лыбится Репа.

Смотрю на неё, а он серьёзен.

Что там, сынок?

Нету.

Слава богу.

Как сказать… Его ж нету!..

Кого?

О. Фролова, не бога же!

Пойдём искать, только куда идти: в сторону Советской или в сторону Кольца?

Тут — громко, нескромно и неприлично в ночи — притарантасила «скорая» — старый «уазик» с до боли знакомым двубуквием «ОЗ» (обычно мы с О. Ф., когда видим их на улице, машем как такси, но они почему-то не останавливаются). Я поспешил им навстречу. Двое в халатах уже скрылись в подъезде. Я бросился за ними. Я не знал, как их окликнуть, но они, завидев меня внизу на лестнице, обратились сами: «Это у вас тут вены порезали?» Я подтвердил. «А где он?» — «Да вот убежал куда-то… Пока мы звонили, он скрылся… Что делать не знаем…» Они развернулись и стали спускаться. «На руке?» — «Что?» — «Ну, порез» — «Ну да» — «Бинт купите в аптеке — забинтуйте, каждый день меняйте повязки». Они сели (водитель выругался и испустил мочу у подъезда) и уехали. Я был удручён.

Сынок, сыночек! — кричал я Репе, — сынку, сыночек, где ты, мать?

Но тут откуда-то издалека послышалось визгливое офроловское «Оть, блять!» Репа выходила из-за дома со стороны стройки, а с другой стороны приближался О’Фролов — развязной походкой, в белой изодранной майке, с полотенцем на руке и с бутылкой пива.

Ты где был, дятел? — мы тебя ищем везде!

Я? Я… я, Лёнь, у тебя взял из штанов деньги, пошёл в ларёк за пивом. Тут что-то закрыто было, я пошёл на Советскую — там думаю: погуляю, дойду до Комсомольской, может в милицию заберут… У ларька все лупились на меня, спрашивали что такое, откуда я сбежал, я им сказал: дурачьё, пидарасы, пиво тут пьёте, идите быстрее домой — война началась, по телевизору передают, уже войска под Тамбовом, под Новой Лядой, стоят, я вот оттуда… Кто удыхал, а кто и поверил — продавщица дала мне бесплатно ещё бутылку пива и я как бы пошёл её провожать и хотел уж отъебать… да стыдно — у её подъезда говорит: зайди, дома никого нет, тебе надо сделать перевязку, поесть, отдохнуть, и пиво есть, и вино, и презервативы…

Я те покажу презервативы! — взвизгнула Репа, изображая мать, готовую приложить руку к своему олуху-ребёнку.