Echo

Твоё или Достославного?!

Твоё! (мы поднимались по своей лестнице, кто-то навстречу).

Не ори, Олёша. Ключи-то у тебя?

Смердяков очень хорош, круче всех — круче даже ранних Свидригайлова и Лебядкина. Это почти Ставрогин, почти Достославный (понимаю, что за такое сравнение можно и в зубы получить) — но «Петля затянулась, потолок задрожал»!.. А отец Фёдор как артистичен, а!

В радуге-то, Олёша, семь цветов.

Седьмой, Саша, я полагаю, отец Ферапонт, который γрузди ел. Тупик веры, искажение…

Мы пришли, разговор прекратился.

Ксюха закрыла дверь, включила светильник и наклонилась расшнурять ботинки, рассматривая в зеркале свою задницу — вся мокрая от пота, а не видно. На одном ботинке было маленькое пятно крови, брюки вроде чистые. В дверь робко постучали. Открыла. Светка: «Это я опять, Ксю. Там в подъезде собаки какие-то — я спускаюсь, а они рычат… и никого нет… Проводишь может меня… может знаешь чьи … хотя откуда ты… Или я у тебя всё же останусь…Я очень писать захотела…Только ты обещай, что не будешь…

Буду! Обязательно! Велкам, велкам, леди, раздевайтесь, только чур я пока в сортир сама, потом ты.

О’кей, спасибо.

Вернулась на цыпочках из коридора, шёпотом:

Спасибо в постель не положишь! Раздевайтесь догола, лягте на кровать, разведите ляжки — вас будут долго и грязно трахать!

Она сняла курточку, разулась и просочилась в спальню.

Пришла Ксюха.

Иди, я пока поставлю чайник.

Где там у тебя свет включается?

Не помнишь что ли или набиваешься на провожатую?

Уже надоело, Ксю, честное слово.

Изини.

Я шарил на кухне, О. Фролов зашёл в ванную, включил воду. Выходит, я говорю:

Ты что там, Саша?

Искупаюсь.

Время-то знаешь сколько?

Мне по хую.

Завтра надо бы пойти в институд или в библиотечку хотя бы…

Ка-акая разница… — он зевает, идёт в сортир.

Я забежал в ванную, раскручиваю свою бритву, вынимаю лезвие, прячу под ванну.

Сижу на кухне, курю, завариваю чай. На столе офроловские записи. Разворачиваю тетрадку — сверху надпись: «Алкофилософия. Том Ι». Увидев эпиграф, я не удержался от смеха:

Есть только змий между прошлым и будущим

И именно он называется змий

(за него и держись — зачёркнуто).

Эту знаменитую и великолепную песню, не понять почему допущенную в «благородный» эфир рыгаловки, состоящий, как вы наверное знаете, из отборнейших блатюков, мы с Сашей додумались перепеть после пятидневного марафона под девизом «перепить самих себя из прошлого и заодно и желательно и из будущего» (до этого рекорд был четыре дня). Кстати, присутствующий тут наш друг поэт М. Гавин заметил, что во второй строке заключается вся суть поэтики «ОЗ»: иной бы написал, что именно он называется «жизнь» или какое-нибудь другое слово, но только не «змий». Однако он не вкусил всего назревшего и даже перезревшего плода поэтики «от гриба» плюс «от змия»: на шестой день утром, часов так в час дня, я, очнувшись, как ни странно, на своей кровати и обнаружив рядом на полу Сашу, толкнул его и толкнул ему речь, которой нет адекватов в порядочных языках и от которой Саша чуть не сдох — он непомерно широко разинул рот, покраснел, захрипел и минут пять не осуществлял дыхания. Я, кстати, тоже чуть не сдох, потому что у меня как никогда в жизни, невообразимо, нестерпимо и непоправимо болела голова, язык работал автономно, вот более-менее внятная выдержка: «Я… я… я… я… я? я?? я!.. я-я-я… я… как… как… как… так… так сказать как посмотреть блять в рот нассать и хуй сусать… Коробковец как накот, а я как крюкак… А насос ли я? Я… я… хуезос, но… всё равно я насорост и насосос!.. нарост нам в рот, нанос нам в нос, а носс ли ност?.. и хуйс нам в наст…». Потом целый день мне мерещилось, что в углах бегают чёрные мыши или пауки…

Вода шумит, О. Фролов, нехороший, зевает, отворяет дверь, оттуда пар — слишком горячая вода, заходит, лёгкий щелчок защёлки. Я думаю, что бы послушать: Μινιστρι его раздражит, да и слишком поздно, а его слюнявый «Αδορε» от «Смэшингов» я не вынесу. Конечно, придётся Τιαματ «A Deeper Kind Of Slimber» — он навевает такой «уход в жук» (говоря по-обычному, жуткую меланхолию на почве медитации о метафизическом), что, выходя курить на балкон (я всё-таки стараюсь не коптить квартирку), выкуривая подряд третью сигарету «Примы», разжимая отвратительно ей пропахшие пальцы, отпускающие окурок вниз, абсолютно тупо, меланхолично и механично думаешь, что таким бы пальцам разжаться над тобой и тут самому слететь, как эта вонючая труха в бумажной окольцовке… туда. У О. Фролова, впрочем, другие фантазии: видишь ли, говорит, тот штырь под балконом — вот бы присесть на корточках на край балкона или лучше как-нибудь свеситься, держась руками, вытянуть ноги, держа их уголком навесу, самому отпустить и прям так — на штырь, прям анусом! гы-хы! а то там головой в асвальт, переломы, лужи крови — мразь! Нужно так сгруппироваться, подрасчитать прыжок, чтоб вот этот кол точно вошёл куда надо — «и в горло я успел воткнуть и там три раза провернуть»!.. По-моему, это в стиле Ministry, то есть всё равно как бы по-моему — не знаю, что ему могут навевать его «Разбитые тыклы»… (Всё это не дай бог, конечно.) Иногда правда мы всё же сходимся в русле медитативной деструкции Einsturzende Neubauten или “Mezzanine” Massive Attack…

Итак, «Алкофилософия»:

«…на трезвую голову жизть воспринимается не то чтобы неверно, но как-то неустойчиво и двояко, несерьёзно, вообщем. Я вот уже скоро как вторую неделю не пью и никак не могу укрепиться в своём отношении к окружающему, как потеряный всё равно что. Трезвый, прямой взгляд отвлекает сознание от видения сути вещей, закрывая её чёткими формами вещей и предметов, которые есть попса и самый поверхностный уровень восприятия. При заливании глаз начинают функционировать несколько иные, более глубокие нежели зрение органы прямо в самом мозгу начинают и они-то видят суть, а не внешнее. То-то мне так хорошо становится, когда нет фонаря ябучего а есть пасмурно и небо тёмное, а на земле в это время процветает суть». Это даже меня развеселило секунды на три — тоже мне Кастанеда алкоголизма! И подпись ещё:

Другой компонент «ухода в жук» — визуальный, открытый нами совсем недавно и случайно, но отдельно от которого теперь «Тиамат» не вос-принимается — раскрытый непременно на фигурках Босха или Брейгеля альбом «Искусство эпохи Возрождения» — пятикилограммовый фолиант эпохи 50-х годов с тёмными чёрно-белыми репродукциями. Репорепродукциями — по словам Репинки, она его умыкнула из библиотеки — каким образом такое можно сделать с таким крупным предметом да ещё известными реполапками, мы с О. Ф. даже не предполагаем; однако пользуемся с радостью (вернее, с меланхолией), нашли применение.

…Жук одолевал, я не представлял уже, звучит ли монотонно вода. От усталости и воспринятого за весь день алкоголя мозг уже отключается, но завалиться спать как нормальный человек я не могу — я боюсь потерять сознание даже таким естественным образом, а что уж говорить про другие, и из-за этого наползает бред, ужас…

Я то сидел, глядя на картинку, то на лампочку — и всё белело вокруг, ослепляло и какое-то слово возникало в голове, двоилось, троилось, повторялось, дробясь на мизерные, частые, учащённые до сплошной тошнотворной белизны эхоповторы. Было настолько неприятно, что не хотелось жить, нужно было разбить голову об кафель. После удара растекалась адская боль — и нельзя дотронуться даже до волоска на голове. Всё белое даже когда вырываешься из бреда — это белый дым (я накурил); трясясь, чисто механически я вставал, наливал чай (вернее, холодный кипяток без заварки, потом просто воду из крана) и глушил, глушил. Но одна мысль красной струйкой сочилась с лампочки в этих белых клубах дыма и белых разводах света от лампочки — сейчас кончится «Тиамат», и я, извиваясь и кривляясь, как Микки Маус иль Плуто, подойду (подбегу) к двери, постучу и профанистично, имитируя интонации истеричной матери, провякаю со специфическим ударением-затягиванием второго слога: «Са" ша-а", Са" ша-"а!».