Echo

Ага, размазать Америку по материку! — встрепенулся на миг дремавший Санич. Фёдор бросил на него злобный, бешеный взгляд. Но Саша ничего не понял, сам себе пояснил, что «это О. Шепелёв придумал», опять непроизвольно закрыл веками свои большие глаза и даже раскрыл рот…

Будь жестоким — /воспитывай в себе жестокость!/ Будь свирепым — / на хуй белобокость! — вдохновлённый напряжённой атмосферой, я продекламировал только что сочинённое, жестоко пародируя Фёдорову стилистическую и вокальную манеру.

Все сразу как-то затихли, почуяв неладное, Фёдор произвёл у себя во рту какие-то причмокивания языком, нервно захрустел пальцами…

Что ты, баснописец Федр, нам ещё поведаешь? Санич вон говорит, что ты, Федот-Стрелец, подозреваешься в склонности к пиздобольству…

Это была уже явная провокация. Зачем я это делаю, сам не могу осознать. Однако Фёдор повёл себя на редкость корректно — сморщившись, стиснув челюсти так, что заскрипели зубы, подавив спазм ярости, он продолжил свой рассказ:

Я кому рассказываю — все пьяные что ли?.. Короче, на другой день… или на третий… Короче всё, чума — я всё расшиб — и себя, и всё что в комнате было… А потом — люди в белых халатах, длинные рукава — не знаю где, когда, сколько и что… (Федя тяжело сглотнул) кололи… Потом — перевязки, уколы, колёса, палата с ватными стенами… и родители приходят — «Федя-а, привет!» — и брат такой… — я кидаюсь на него — почти выгрыз у него из щеки клочок мяса… Кровища хлещет фонтаном, всё белое заливает кровь… Санитары меня так исхуярили палками — я чуть не сдох… потом меня совсем, как доктора Лектора… чума, короче…

Йоу, чувак, это чума вощще! Чумак, это чува! Алан Чумак заряжает крэмы, а в республике Тува…

Тут Фёдор обратил на меня пристальное внимание.

Лёха, брат, я ж тебя люблю…

Ну и что.

Лёха, бро, хорош гнать, ты же умный чувак… ты же меня понимаешь хорошо… я знаю твои произведения… Я знаю твои теории, мы же с тобой беседовали — помнишь, вы когда «компот» на Кольце пили, и я такой подошёл… мне ещё Репа поднесла, с вами познакомила… Всё ты верно говорил, только В. Путина — в отстой.

Не скажи… Я конпот не пью, публично речи не веду, и… Катеньку я люблю!!

Ну что «не скажи», что «не скажи»?! Опять ты начинаешь то же самое! У тебя там тейп в кармане!

А у тебя-то!

Нет, ты не маргинал, — как вон О. Фролов — нормальный чувак! — ты буржуй и ниггер поганый с Вовой своим!..

Я маргинал? Может, я гражданин Соединённых Штатов!

С. Левин, из сборника «И всякие». Левин, вишь, написал, но не тот, что из Котовска, всемирного центра, где, по его словам, улицы из золота, деревья из серебра… или наоборот что ли?..

— Блядь, ну невозможно с тобой!.. я с тобой серьёзно, а ты меня за пидараса содержишь…

Ну и хуй с тобой. Puto! — и вроде двинулся к выходу.

Хе, — сощерился Фёдор, лизнув руку, переходя на «хитрый», как у О.Ф. при квадродуплете, вокал. — «Убей пидора!», как там по «Мэ-Тэ-Ви» переводили «Молотова»… — а сам загораживает дверь.

«Нудно гею — е, гондун! Модно гею — е, гондом!» Ты знаешь хоть, что такое палиндром? Это твой О. Фролов сочинил, а вот я: «То кот-коток, то пидору подарок от» — классно?

Федя заметно нервничал, лицо его подёргивалось, голова рывками покачивалась, даже хрустело в шее, сам он, теребя руки возле бороды, то хрустел пальцами здоровой, помогая себе торчащими из бинта, то покусывал больную.

Наоборот что ль читается. Совсем меня за дурака содержишь, — изрёк он после полминутной паузы, хорошо скрыв и обиду, и радость от своей смекалки.

Это был мой псевдопалиндром — жанр, который изобрёл лично я. А вот ещё из моего: «Но он», «Нато оно и НАТО», «Путин ни туп» — это я сочинил, когда ещё он был ничем — ну не так, как Фёдор, например, но ещё не всем. Вот Петкун ещё… (Петкуна и всю его шаражку «Реал рекордз» Фёдор особенно ненавидит — даже до нетерпимости — сжимая кулаки и зубы, он говорит: «В. Путин от политики, В. Петкун от музыки, и В. Пелевин от литературы — в отстой!», а я ещё добавил ему В. Пеленягрэ от поэзии, чтоб получилось четыре «В. П.» — по аналогии, как, говорят, у русскоязычных четыре «Г» составляют свастику — а когда уж он, косоротясь, кусая себя за язык и губы, ломая и кусая кисти рук и непередаваемо мерзко-презрительно завывая, начинает напевать «Я маленькая лошадка…», тут уж хоть святых выноси…)

— Ну ударь меня, ударь… Давай, come on! — предлагает Федя, видимо, ещё осознавая, что сам он меня ударить не может, потому что «по нашим обычиям, если за одним столом сидели (за газетой на лавке на Кольце!), значит, ты мне брат, вы все мои братья».

— Давай, бро, файтклаб!

— В тот раз, когда тусили с Федей, — говорю я повествовательно, сам немного подпрыгивая и разминаясь, — я, Санич, Репа, О. Шепелёв и Фёдор (сам ещё смотрю на Сашу, думая-определяя: восстанет он сейчас, громогласно произнеся «Что ж ты, сынок, несёшь-то?!», или нет)… Репинка сказала какой-то афоризм, что у женщины мозгов как у курицы, а у умной женщины — как у двух куриц, а я говорю: «А у умного Фёдора?», все укатались вообще, а Фет (как зовёт его Репа, только с «э») сделал немного злостное лицо, вскочил и мы начали заподпрыгивать в стиле «прояви свои инстинкты, ну ударь меня, комон и т. д.»…

Не обращая внимания на соответствие только что приведённому примеру, Федя воспроизвёл то же самое. Он, казалось, едва сдерживался, чтобы меня не врасшибить.

— Впрочем, — продолжал я, — он тогда изрёк интересную мысль: Маяковскому надо было бы попозже родиться — тогда б он колбасил в какой-нибудь команде, это был бы Генри Роллинз, даже круче! (Федя вроде чуть успокаивается, а я опять за своё.) И вообще Фёдор, хоть он и араб, и, хоть и говорит, что шиит (дя я пиит!), а возможно, ваххабист (тсс! за его спиной следуют все усатые и бородатые антизвёздно-полосатые: Чингисхан, Мао, Фидель, Че, Сьенфуэгос, Арафат, Хусейн, Бин Ладен, Хоттаб, Хоттабыч!..), только сам он бородку подсократил, чтоб ненароком на улице не опиздюлится, и в таком виде больше похож на нигроу, да он и есть рэпер! — тем не менее, по всеобщему нашему уговору, сговору и мнению — только брататься кровью не стали! — наш с Сашей брат меньшой!..

— Давай, бро, комон! ебошь! — орёт, заподскакивая, взбесившийся Фёдор.

Санич встаёт, шатаясь-выпрямляясь, подходит к Феде, такому же двухметровому красавцу, как он сам, и сразмаху бьёт в лицо — в бровь, течёт кровь, сочится со лба вокруг чёрного глаза, Фёдор ухмыляется, лижет кровь с руки, просит ещё, Санич бьёт ему в рот, Фёдор плюется, чмокает языком, ухмыляется, забинтованной кистью мокает, как тампоном…

Почувствуй свои инстинкты, почувствуй свою кровь! — декламирует кровавый Фёдор, но Санич уже осел обратно и закрыл глаза.

Пожалуй, я пойду домой, — раскланиваюсь я, пятясь к выходу (кровавый Фёдор весь трясётся от напряжения, сжав кулаки на уровне пояса и зубы — на уровне моих глаз), — уроки надо учить…

Тоже домой, — поднимается, вроде только разбуженный, Игорище, их гитарище.

Мы поднимаемся на поверхность, закуриваем, тут стоят две девушки, одна из них Ксюша.

Игорищины одноклассницы — ни больше, ни меньше — идут рядом, разговаривают громоздко, вторая тоже очень приятная, но темно. Я молчу как убитый, плетусь, но готов броситься бежать, готов взорваться нервическим, змеевидным, оплетающим душу неискушенного человека смехом от брошенного мне любого пустяка. Я чувствую траекторию и моторику Ксю, ее тяжелую походку, отступаю чуть в сторону, чтобы не соприкоснуться, не наткнуться на ее бёдра…Зелёный неон и синие лампочки уже позади, но, глядя на ее кремовые штаны сзади, я представляю ее тело стеклянным, стеклопластиковым, заполненным всякими сине-зелёными подсветками — видно все органы и все процессы — ничего интересного нет, просто жидкости, трубки, переливания, расширения… и не надо, я умоляю Вас, не делайте ярко-красного цвета внутри неё!