Страница 28 из 29
VII
Если зажать левой рукой рот, а правой полоснуть по горлу, крови будет много, а шума чуть. Тело можно бросить в лагуну к черепахам и крокодилам, а можно оставить там, где его найдут поутру – и поймут намек.
VIII
Проституция – социальное зло (порок без сознания вины и надежды на спасение); однако неизбежное. Не надо брезговать жизнью, какой бы она ни была.
Если ты потерял невинность в тринадцать лет в дешевом таганрогском борделе, некоторые привычки останутся надолго. Всегда получать ту, кого ты хочешь; больше не брать ту, с которой тараканился; говоря о женщинах, цитировать кого-то: «низшая раса», да и думать так.
А когда и если встретишь ту, которая окажется слишком близка, чтобы так говорить о ней, – завести роман с двумя актерками разом (у одной прозвище «Жужелица», у второй даже прозвища нет), запутаться в этих трех соснах и сбежать.
Не главная, но причина.
Проституция хороша тем, что честна; казалось бы, Толстому это должно нравиться – и нравилось, судя по всему, пока силы были. А если покупное тараканство еще и чисто – чего желать? Уж не семейной жизни.
Эта была чиста, точно как та японка в Благовещенске. Восточное обыкновение. Черна, конечно, как смертный грех, и днем, наверное, кожа отливает синью; роста немалого – глаза в глаза. И тем еще хороша, что иностранным языкам не обучена, – а нынешний ее клиент не так хорошо знает английский, чтобы вести с ней личные разговоры.
Поэтому больше объяснялись жестами – даже уговариваясь о цене; она, не выдержав, полезла в его портмоне, достала две не такие уж мелкие купюры, помахала ими и положила обратно: после, после. Не ломалась, не жеманилась – ни в чем.
А теперь молчали.
Прибылая, почти круглая луна висела между ветвями; огромный крылан картинно пересек ее диск: даже летучие мыши прониклись духом здешней слишком театральной природы. Бамбук, распушенный перьями, будто нарисован, светляки разлетаются искрами пиротехники, и орет за сценой хор древесных лягушек.
Она привела его под своды огромной смоковницы. Местная порода, не чета неплодной палестинской тезке: корни, мочалом спускавшиеся с ветвей, год за годом утолщались, пока не стали новыми стволами, опорой библейского шатра. Крупные, мясистые листья: немудрено, что ими прикрыли свой срам прародители, егда отверзошася очи обема, – совсем недалеко, на Адамовой горе, в самом сердце острова.
Возвращенный рай: наги и не стыдимся.
– Когда я состарюсь и буду помирать, – сказал он в шутку, с трудом подбирая английские слова, – обязательно скажу сыновьям: сукины дети, на Цейлоне я… прекрасную женщину, в тропической роще, в лунную ночь. А вы что?
Она тихо засмеялась, прикрывая рот свободной рукой.
– Ты долго будешь здесь? – спросила она. – Ты еще будешь со мной?
– Четыре дня, – сказал он. – Буду, наверное.
– Наверное? Тебе не нравится? Ты уезжаешь?
– Куда? – Он не понял вопроса и тут же резко вдохнул. – Уплываю через четыре дня, а пока здесь, в Коломбо.
– Никуда не поедешь? – Она удивилась так, что даже остановилась. – Остров большой, красивый, есть что посмотреть. Например… – Говорила скучно, словно по заученному. Неужели ей платят за рекламу красот?
– Ни-ку-да, – прервал он и опрокинул ее на спину. – Разве только…
Она засмеялась.
Потом она сказала:
– Ты правда расскажешь об этом детям? Правда?
Он не ответил.
Бывает такая боль, которая не убивает, но и – врет немец – не делает сильнее. Просто отмирает часть души, загноившаяся память покрывается сухой коркой, которую время от времени с достоевским сладострастием отдираешь, и тогда снова кровит.
Когда он узнал, что бесплоден, то сперва не поверил, как не верил до сих пор, что у него чахотка. Не то чтобы он так уж стремился обзавестись семьей – да и жениться не собирался, – но сидело, значит, в нем стремление к продолжению рода: на биологию наслоилась мужская гордость.
Глупо, конечно; «книги и дети делаются из одного материала» – кто это сказал? Флобер? Бальзак? Глупый француз: сколько детей у графа Толстого? А байстрюков? Или он и в этом идет против общих правил?
Оно и к лучшему, пожалуй: что бы я успел, виси на мне, кроме родной семьи, еще и чужая?
Вот оно что: любая семья для меня будет чужой, а своя – тошная, постылая, но своя. И уж она-то никуда не денется, если я на полгода уеду в другое полушарие.
А вот эта черная девица, она расскажет своим детям (если после подобных занятий сможет их выносить) – или умолчит, станет почтенной матроной, какие никогда не выглядывают из паланкинов и велят слугам расчищать дорогу от всякого сброда? Пожалуй что и расскажет: на востоке такого не стыдятся, как не стыдились и в Греции. Гейши, гетеры. Никаких «надрывов», все так, как и должно быть, честно и чисто. Она не сопьется, не умрет после подпольного аборта, не сгниет от сифилиса, и худшее, что может случиться, – шепот за спиной: «Славная куртизанка, но до Нана далеко». Говорят, Золя читают и в Индии, на горе местным б…ям.
– Не уезжай, – настойчиво сказала она. Странно, ведь только что хвалила… бог знает какую достопримечательность, прослушал. – Не уезжай. Эти дни будь со мной.
– Нет, – быстро сказал он.
Вот так оно: уже предъявляет права. Хоть на неполную неделю, но отхватить, присвоить, приставить к себе.
Луна пошла на закат, пальмы потемнели. Сыро становится.
Он не видел ее лица – только очерк, смутный овал, более памятный губам и рукам, чем глазам.
– Орхидеи начинают отцветать, – сказала она непонятно.
Вот и еще одно различие между нашими и местными: эти не уговаривают – словами, по крайней мере, – но тут она опять потянулась к нему, и, теряя себя, он успел подумать: а будь я параноиком, решил бы, что ее подослал непростой, ох какой непростой мистер О’Хара.
Никогда не узнать мыслей другого… другой… все равно. Так стоит ли мучаться, придумывая «психологию», если можно описать взгляд, движение, неясное слово, проблеск – и все будет ясно, или не ясно ничего; но не в этом ли цель искусства?
Это он поймет после, много после – но что-то же думал он и в такое время, когда не думает никто? Я не знаю. Да и он не знал.
IX
– Нет-нет-нет, мистер О’Хара, – упрямо говорил Адам. – Мы, люди цивилизованные, не должны делать ни малейших уступок. Я готов признать силу гипноза, ясновидение – да, может быть, – но все прочее только суеверия.
– Один из моих наставников, – весело сказал О’Хара, – очень любил читать Спенсера – но, проходя мимо ведьмы, всегда делал крюк, потому что она, как известно, может ухватить душу за ее тень.
– Еще одно суеверие, – пожал плечами Адам.
Он нетерпеливо ходил из угла в угол полупустой комнаты на втором этаже бунгало, стоящего у края болот. Удобное расположение: никто не будет прогуливаться рядом от нечего делать, и достаточно близко к Форту, чтобы два глупых англичанина могли заплутать неподалеку… или назначить там встречу Цветку Услады.
(На углу площади сидел безногий – якобы безногий – нищий. Когда Адам кинул ему монетку в три аны, он пробормотал, что русский явился на Райскую улицу и больше не показывался: или там остался, или прошел ее насквозь.)
Уже стемнело, жара, не отступая, все же перестала давить. О’Хара зажег масляную лампу, что поблескивала на кривоватом столе, и пристроился у стены – по-местному, на корточках: так он мог сидеть, не шевелясь, часами. Адам знал, что это означает доверие; шеф никогда не позволил бы такого перед теми, кто мог, фыркнув, сказать: «Совсем отуземился». Мало где в Империи стена между белыми и «ниггерами», особенно европеизированными, так высока и прочна, как на Цейлоне; но не Адаму – сыну человека, который прошел весь Северо-Запад, переодевшись саисом, – осуждать Кимбола О’Хару. В такие минуты шеф говорил протяжно, чаще вставлял в речь местные слова – и становился похож на черного божка с туманной, неподвижной улыбкой прирожденного мастера загадок и обманов.