Бурлаки

— Вон чего бедняга на ноги-то намотал…

Мы собрались у Меркурьева и доложили командирам о выполнении задания. И как хохотал Меркурьев, когда я рассказал о похождениях монастырского попа! А Панин сидел у печки, курил монастырские папиросы и хмурился.

— Ни одному царскому офицеру верить нельзя. И поп Федька продаст за милую душу. Эх, мало я перебил их, сукиных сынов.

После доклада я пришел в свою землянку и с наслаждением растянулся на койке, убранной пихтовыми ветками.

Только-только начал засыпать, как за дверью раздались крики. В одной рубашке я выскочил из землянки. Оказывается, задержали дезертира. Захватив порядочный запас продовольствия, один из партизан пытался уйти в лес.

Дезертир предстал перед Паниным.

— Чем недоволен? — спросил его Андрей Иванович.

— Воевать не желаю. Была надежда на поручика Чудинова, да обманулся я в ем. Сам убежал, а меня оставил…

— Какое ты к нему имеешь отношение?

— В пятнадцатом году у него в денщиках состоял…

Его расстреляли перед строем.

— Холуя уничтожили, а хозяева улизнуть успели, — сокрушался Панин.

Глава III

РАЗГРОМ БЕЛОГВАРДЕЙСКОГО ПОЛКА

Отряд все время пополнялся. К нам выходили из лесов коммунисты и советские работники северных уездов, отрезанных наступающей армией Колчака, бойцы 29-й стрелковой дивизии, разбитой белыми. Нам стало тесно на кордоне. Мы перебрались в поселок женского монастыря.

Наши боевые группы «гуляли» далеко за пределами партизанского района и обильно снабжали отряд оружием и боеприпасами.

Война перекинулась в Вятскую губернию, а мы сидели, как говорил Панин, на загривке у Колчака.

В начале января нашей разведке удалось связаться со штабом 29-й дивизии, и отряд включился в общий план разгрома колчаковщины.

Ефимов получил приказ освободить село Успенское.

Отряд выступал в полночь. Командиры выводили бойцов на площадь. После переклички они рассаживались по подводам и взвод за взводом выезжали из монастырского поселка.

Пришла и моя очередь. Я сел с Меркурьевым. Когда выехали за околицу, к нам бросился какой-то человек. Не успев вскочить в розвальни, он упал на дорогу, схватился за веревочную решетку розвальней и потащился волоком. Меркурьев по-медвежьи схватил его за шиворот и втащил на сани. Бедняга расправил воротник, и на нас глянула бородатая физиономия монастырского попа Колокольникова.

— Ты что придумал? — заворчал Меркурьев. — Мы не на богомолье поехали, а воевать.

— И я с вами. Без красных оставаться в монастыре боязно. Старухи за молитвы во здравие Советской власти мне глаза выцарапают. Я вам не помешаю. У меня и оружие имеется. — Колокольников вытащил из-под полы старинный «бульдог» с огромным барабаном и направил его на Меркурьева.

— Убери пушку, долгогривый. Где взял?

— У чехов на кагор выменял.

— Что же с тобой делать? — опросил Меркурьев с недоумением.

— А ничего… Поеду с вами и буду воевать… Жизнь моя бестолковая. Ховрин знает. Отец был захудалый дьякон, семья — семеро ребят. Сам я с детства пошел в люди. Учился в ремесленной школе, работал кровельщиком, столяром, матросом, чертежником. В семнадцатом попу тал нечестивый — стал я сдавать экзамены на священника. У нас от отца к сыну переходила в наследство фисгармония, я Сашке уже рассказывал, — и отец завещал ее мне, старшему сыну, если я выйду в попы…

— Где же, Федя, твоя фисгармония? — спросил я. — Я что-то у тебя ее не видел.

— Нету. Когда я держал экзамены на священника, братья променяли ее на хлеб… Не гоните меня.

— Ладно, сиди! — согласился Меркурьев. — По-моему, ты, отец Федор, просто недотепа.

— Верно! — согласился Колокольников. — Мы с Александром Ховриным вместе на брандвахте бурлачили. Увидел я его нынче — душа перевернулась. У всех есть в жизни цель, у Сашки есть, у тебя, у многих. А у меня ничего нет. Решил я снять с себя священнический сан.

Отряд остановился за полверсты от Успенского. В тишине, проверив оружие, партизаны на лыжах один за другим исчезали в ночной темноте.

Нашей группе, под командованием Меркурьева, выпала задача уничтожить полковую штаб-квартиру.

Где ползком, где перебежками, мы благополучно добрались до дома, в котором помещалось полковое начальство. На крыльце стояли двое часовых. Не успели они опомниться, как Меркурьев схватил их за воротники, ударил лбами и отбросил в разные стороны.

— Ховрин, за мной! — шепотом приказал Меркурьев. — Остальные — на лестнице…

В доме мы, «сняв» дежурного офицера, захватили командира полка спящим. Несколько офицеров пытались оказать сопротивление. Раздавалась стрельба, крики белых о помощи. В маленьких комнатах негде было развернуться. Пошли в ход кулаки, тяжелые вещи, рукоятки наганов, приклады винтовок…

Покончив со штабом, мы выбежали на улицу, где уже трещали все наши четыре пулемета и раздавались винтовочные залпы.

Начало светать. На улице появились вооруженные солдаты. Они во весь рост перебегали через улицу, окружая нашу группу. Но где-то рядом, затокал пулемет. Солдаты, как подкошенные, стали валиться в снег. К нам прибежал связной и передал приказ:

— Пробиваться к церкви, беляки там засели.

Выполняя приказ, мы не раз попадали под огонь противника. Стрельба шла с колокольни и из окон церкви. Во время минутной перебежки погибла половина нашей группы. Мы зарылись в снег.

И вдруг огонь с колокольни прекратился. От наступившей на миг тишины стало больно ушам.

С колокольни упал человек и разбился насмерть.

В церкви зазвенели стекла, в разбитые окна понеслись крики сотен людей и ружейная трескотня.

— Сами себя лупят, — догадался Меркурьев. — Своя своих не познаша.

В амбразуре колокольни взвился красный флаг. С пением «Марсельезы» из церкви вышли солдаты.

Опасаясь провокации, мы по-прежнему лежали в снегу, крепко сжимая в руках оружие. Поднялся во весь рост один только наш командир. Он крикнул:

— Стой!

Над головами подходивших просвистели пули предупреждающей пулеметной очереди, от пуль жалобно зазвенели церковные колокола.

От солдат отделился человек и, размахивая белым платком, приблизился к нашей цепи.

— Товарищи, не стреляйте! Мы латыши! — прокричал он.

Из сугроба поднялся Панин и побежал навстречу парламентеру…

Как львы, дрались перешедшие на нашу сторону латыши. Несмотря на приказ Ефимова не допускать бесполезного кровопролития, латыши не оставляли в живых ни одного беляка.

Взошло багровое солнце. В селе полыхали пожары. Тушить их было некому.

Партизаны грузили на подводы трофейное оружие, архив уничтоженного полка.

За селом на лесной прогалине копали братскую могилу.

Когда начался траурный митинг, появился Колокольников. Он был весь в снегу, истрепан и страшен. Тащил волоком на веревке полуживого человека.

Панин остановил Колокольникова.

— Кого приволок, святая душа?

— Иуду Искариота, предателя, — ответил Колокольников. — Из штаба выскочил, в тайгу побежал, к лошадям пробирался. Тут я его и накрыл, раба божьего.

— Поверни-ка вверх лицом.

Колокольников грубо перевернул своего пленного на спину. Хоть и донельзя было искалечено лицо пленного, но Панин узнал его. Это был бывший поручик Охлупин…

Под грохот салюта первой роты мы похоронили своих товарищей. Чтобы над телами их не надругались враги, всю площадь завалили снегом.