Бурлаки

Из рупвода поступали срочные вызовы капитанов, помощников, лоцманов. Многие из капитанов, как и предполагал когда-то Калмыков, не пожелали служить Советской власти. Некоторые, заколотив свои дома, вместе с семьями уехали из волости неизвестно куда.

В то же время Меркурьева осаждали старики — речные волки, лет по пятидесяти прослужившие на реке и выброшенные с работы хозяевами на произвол судьбы.

И те и другие были недовольны Советской властью. Одни потому, что их заставляют работать, другие потому, что им любимой работы не дают.

Однажды в волость приехал мой дядя по матери, старый любимовский лоцман.

— Алексею Петровичу! Михаилу Андреевичу! — поздоровался он с Меркурьевым и Чирковым, когда зашел в кабинет председателя, а на меня никакого внимания.

— Доброго здоровья, Иван Филиппович! Присаживайся! Будь гостем, — пригласил его председатель.

Дядя помялся немного у порога, сел против председателя и стал разглаживать черную, как сажа, бороду с белой проседью посередине. Распахнул тяжелую, добротную шубу, которую давно не нашивал, помолчал минут пять, как того требовало приличие, и спросил:

— Как насчет вызова, Алексей Петрович?

Меркурьев ответил:

— На тебя нет еще вызова, Иван Филиппович.

— Нет, говоришь, вызова? Должно быть, думают, что стар стал, не годен. А я еще лучше молодого вижу, если ты хочешь знать. Понимаешь, каждую ночь во сне штурвал вижу. Почему на пароход не посылаешь? Нахвастали вы со своей властью, а что она мне дала?

— Ты сейчас стал гражданином, Иван Филиппович, — с улыбкой ответил Чирков.

— Гражданином? Я и без тебя личный почетный гражданин.

Дядя вытащил из кармана старый кожаный бумажник и разложил перед Меркурьевым бумагу с золотым двуглавым орлом. Я и раньше видел эту бумагу, но из любопытства подошел к столу. Дядя грубо отстранил меня:

— Кыш! Отойди в сторонку.

На бумаге было написано, что Ховрин Иван Филиппович за долголетнюю службу в пароходстве «Иван Любимов и K°» удостоен звания личного почетного гражданина.

— Еще что ты за свою службу получил? — спросил Чирков.

— Часы серебряные «Павел Буре»… — Почувствовав, однако, что его увлекают в другую сторону, дядя поставил вопрос ребром: — Посылаете меня на пароход или нет?

Еле успокоили старика, пообещав еще раз телеграфировать в рупвод, чтобы вызвали лоцмана Ховрина на службу.

Дядя простился с ними, а мне сказал:

— Выйдем, племянничек.

Вышли. Старик сел на скамейку. Я тоже хотел сесть, но он заявил:

— Я посижу, а ты постой!.. Ты все еще с каторжником живешь?

— С каким каторжником?

— С Андрюшкой Заплатным… Правду бабы говорят, что у вас на мельнице, как при Иване Грозном, людей пытают?

Дядя говорил со всей серьезностью, а меня давил смех.

— Не смейся! Говорят, в партию записался?

— Записался, — подтвердил я.

— Отца, мать не спросил?

— Как спросишь, когда они на Амуре? Да и сам я не маленький.

— Напрасно связался ты с арестантами. А вдруг власть перевернется? Смотри, парень, тогда тебя тоже по головке не погладят. Погляди на Меркурьева. Ведь это прямой атаман-разбойник. Он со мной начинал бурлачить еще в Сибири, потом капитанил, а все-таки он перевертень. Один хороший человек у вас — Чирков Михаил Андреевич.

— А чем он хорош?

— Порода богатая, не ваш брат — голытьба. Его отец на Печоре рыбой торговал, зырян обделывал.

Я, насторожившись, переспросил:

— Зырян обделывал? Не может быть.

— Не веришь? Я ведь тоже на Печоре бурлачил. Три навигации… Ты сядь-ко. Я что хочу спросить… Только своим дружкам не сказывай.

Понятно, что я сел рядышком с дядей и с любопытством стал его слушать.

— Говорят, большевики собираются хлеб от мужиков отбирать, чтобы всех подравнять под одну «ерошку», нищетрясами сделать. Верно?

— Не знаю, — уклончиво ответил я. — А кто говорит?

— От Андрея Гавриловича слышал мельком. Знаешь его, из нашей деревни, быками торгует.

— Что еще он говорит?

— Говорит, что и у меня отберут хлебушко. Ни зернышка, говорит, не оставят.

— А у тебя, дядя, много, что ли, хлеба в запасе?

— Пудовок пять есть зерна. Помнишь, осенью я Сержа променял Степке Корме. Как пошла ваша катавасия, лошадь нечем стало кормить, да и сами-то с теткой Александрой хоть зубы на полку. Я и променял Серка на зерно, чтобы с голоду не умереть.

— Никто у тебя ничего не будет отбирать, дядя. Тебе самому дадут хлеба, — попытался успокоить я дядю Ивана.

— Я и то говорю, какой у меня хлеб. У Андрея Гавриловича, действительно, хлебушка хоть отбавляй. Не меньше тыщи пудов нагрузил. Услыхал, что хлеб будут отбирать, взял и запрятал его в болоте, знаешь, куда девки за смородиной ходят, ну, там, где у него зароды. А клади хлебные, что в полях, керосином, говорит, оболью и сожгу, чтобы ни одного колоска «товарищам» не осталось. Умная голова Андрей Гаврилович! В нашей деревне во дворах ямы копают. Придут с обыском, а хлеба нет. Богатые мужики хитры, Сашка. Не наш брат. Их не проведешь.

— Кто же это ямы копает? Что-то не верится.

— Спиридон, Корма, Матюга Редька, все самостоятельные мужики… Тьфу ты, бес! Не надо бы сказывать-то, — спохватился дядя. — Смотри, никому ни гу-гу.

— Нет! Никому не скажу, дядя.

— То-то… А вот еще говорят, скоро бабы будут общие, да я этому не совсем верю. Сам подумай, отпустит ли от себя жену Алексей Меркурьев? Привалило же чертушке счастье. Сам на медведя похож, а жена первая красавица. Попробуй ее забуксировать, Меркурьев голову оторвет!

— А о бабах кто говорит?

— Чего пристаешь? Кто да кто! Все говорят. Антихристы.

— Наверное, анархисты? — поправил я.

— Леший их разберет. Анархисты ли, брандахлысты ли. Все это, парень, ваша шайка-лейка… Ладно уж. Прощай. Мне пора ехать. Дожил, на соседском коне езжу. На масленой приезжай в гости вместе с Меркурьевым. Хотя он и разбойник, да, видишь ли, мы вместе с ним в Сибири бурлачили. Счастливо оставаться.

— Посидел бы, дядя, со мной… Давно ведь не виделись.

Старик подумал немного, потом решительно встал.

— Нет. Шибко недосуг. Тетка Александра ждет. Поди, уж шаньги напекла, а я с тобой балясничаю.

Разговор с дядей я передал Панину. Мы, в том числе Пирогов и Ефимов, собрались у Меркурьева.

— Предатель затесался в нашу семью, — прямо заявил Ефимов, прослушав мой рассказ. — Все, что мы думаем сделать, передается кулакам. Мы только на днях говорили о конфискации хлеба у кулаков, помните? А сегодня уже по всей волости об этом известно. Тогда только одни партийцы были.

— Значит, кто-то из нас болтает на руку врагам? — жестко опросил Панин.

— А ты говори прямо! — возмутился Меркурьев. — Болтает, а кто именно? За такие шутки «дырки делают».

Панин, пропустив мимо ушей замечание Меркурьева, спросил:

— Ты знаешь, кто такой Чирков?

— Не знаю. Он до моего приезда был у вас начальником милиции. Партийный. Должность свою исполняет хорошо… Ты, Андрей, уж не его ли подозреваешь?

— Тебя, что ли, подозревать? — ответил Панин. — Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

— Красную речную пехоту надо сегодня же ночью пустить в дело, — предложил Пирогов. — Сделаем у кулаков повальный обыск, а то они так спрячут зерно, что и в три года не найдешь.

Ночью отряд Красной гвардии окружил хоромы кулака Малинина. Панин постучал в дверь. В нижнем этаже блеснул огонек, показался он в одном окне, в другом, в третьем: кто-то шел со свечкой.

Раздались шаги по крытому крыльцу, встревоженный голос:

— Кто там?

— Это я, Ивановна! Панин. Дома хозяин?

— Нетути. Третьего дня в город уехал.

— Эка жалость, — с притворным огорчением сказал Панин. — Я по пути хотел сказать, что на мельнице сегодня не так завозно… Да ты открой. Через двери-то говорить с тобой как-то не тово, Ивановна.

Застучал засов, и дверь отворилась. В сени один за другим нырнули наши ребята.