Бурлаки

Перед ужином пришла Варвара в суконной шубе, в расписных валенках. Она бережно сняла пуховую шаль, аккуратно повесила на вешалку шубу и явилась перед нами в розовой кружевной кофточке. Подошла к зеркалу и стала поправлять прическу. Панин от удивления даже руками развел. Спросил:

— На свадьбу, что ли, собралась, христова невеста?

— На собрание.

— На какое собрание? — переспросил Панин.

— На женское. Вчерась говорила. Забыл?

— А чего так расфуфырилась?

— В первый раз в жизни на собрание иду. Раньше-то нашу сестру на сходы не пускали, людьми не считали, теперь наше времечко пришло. Я даже баню истопила. Сегодня у меня вроде праздника. Сами теперь постряпушками занимайтесь. Сколько раз говорила и снова скажу, что я вам больше не слуга.

Повертевшись перед зеркалом, чего с ней раньше никогда не бывало, Варвара Игнатьевна снова оделась и гордо выплыла из комнаты.

Панин долго, растопырив руки, стоял посередине комнаты, потом повернулся ко мне и промолвил со вздохом:

— Ну и баба!

Мы поглядели друг на друга и рассмеялись.

— Сашка! Что мы будем делать без Варвары? Обожди-ка. Растапливай печь, а я скоро приду. — С этими словами он, надев шапку, вышел из сторожки.

Я отправился в дровяник. С трудом разыскал запрятанный Варварой топор-колун, наколол дров, перетаскал их в сторожку и затопил русскую печь.

Не успели прогореть дрова, как явился Панин с корзиной свежей рыбы.

— Сходил к рыбакам, — объяснил он. — Понимаешь, что я придумал? Сварганим уху для нашей Варварушки. Довольная будет… Должна быть довольная.

Рыбу из корзины я переложил в миску и поставил на шесток. Когда она оттаяла, принялся чистить. В это время Андрей Иванович налил в чугунку воды, накрошил картошки, всыпал горсть соли, положил три лавровых листа и поставил чугунку на угли. Как только сварилась картошка, мы спустили в чугунку рыбу.

Раз десять мы вынимали из печки готовую уху и пробовали, спорили. Панин утверждал, что она недосолена, а я боялся пересола. Одним словом, варили мы уху любовно, чтобы как можно лучше угодить нашей хозяйке. Не умея орудовать ухватом, вытаскивали чугунку из печи тряпками.

Когда, наконец, с варкой было покончено и чугунка, покрытая тряпкой, стояла уже на шестке, я заметил Панину:

— У тебя весь лоб в саже!

— Сам-то на кого похож? Чернее трубочиста. Аида к умывальнику!

Мы помылись и почистились. Панин надел чистую рубаху и пиджак. Я нарезал хлеб, приготовил вилки и ложки. Мы сели к столу и стали ждать Варвару.

Пришла она, разделась и села за стол. Мы наперебой угощали хозяйку:

— Тетушка Варвара, подложить рыбки?

— Кушай на здоровье, Варвара Игнатьевна!

Когда от рыбы остались хвосты да косточки, Варвара стала рассказывать:

— Ой, как хорошо объясняла Фаина Ивановна! Каждая, говорит, кухарка должна уметь управлять государством. Это прямо про меня товарищ Ленин сказал, дай ему бог здоровья. А председатель-то, медведь, сидит рядом со мной и ухмыляется. Я как дам ему тычка! Ты, говорю, чего, бес, смеешься? И пошла, и пошла! Посади, говорю, меня на твое место, не хуже тебя с делами справлюсь. Какое угодно дело дай — ничего не испугаюсь. Хватит, говорю, мужикам над бабами кулаками махать! Прошло то времечко, прокатилося и никогда больше не воротится. Бабы смеются, в ладошки хлопают, а Меркурьев покраснел, как вареный рак…

— Дальше-то что?

— А то… Меркурьев, председатель, мне на собрание в исполкоме велел приходить, не обойтись, видно, ему без Варвары.

— Вот это и есть равноправие, — сказал Панин.

После ухи стали пить чай. Варвара Игнатьевна выпила целых четыре стакана. Мытье посуды нам не доверила. Все сама прибрала.

— Уха хорошая была, тетушка Варвара? — удержавшись, спросил я.

— Какая уха? Не уха это, а рыбья похлебка. Хоть бы лучку положили.

Я так и сел на скамейку. «Никак, — думаю, — не угодишь нашей хозяйке».

Варвара подошла ко мне и ласково сказала:

— Ты не горюй! Как есть сиротка. Пошить на тебя, постирать некому. На меня имей надежду. Приедет твоя матушка Анна Филипповна из Сибири, тебя ей с рук на руки передам, умытого, причесанного…

Во всех волостях уезда «волостные» были построены одинаково. Когда войдешь, направо — канцелярия урядника, налево — арестное помещение, «каталажка», в конце зала с деревянными столбами, поддерживающими потолок, «присутствие» — комната, где сидели старшина с писарем. У окна рядом с железным ящиком стояла старинная винтовка времен Севастопольской обороны с кремневым затвором, что-то вроде символа царской власти.

Полы в «волостных», за исключением присутственных мест, никогда не мылись. Перед большими праздниками и накануне сходов сторожа скоблили половицы железными лопатами и мусор выметали метлой. В воздухе всегда висел противный запах.

В Строганове волостное правление было в два этажа. В верхнем когда-то помещалась школа, а теперь гулял ветер. На крыше торчала занесенная снегом пожарная клетка с колоколом…

Теперь работники скребли, мыли, красили старое помещение «волостного».

Из нижнего каменного этажа в верхний деревянный построили широкую лестницу с балясинами, полы зашпаклевали и выкрасили охрой. Тяжелые, просиженные насквозь скамьи выбросили на дрова, вместо них заказали стулья и табуретки.

Меркурьев, обходя помещение, возмущался:

— Напустил же духу на всю Россию Николай Романов! — И говорил малярам: — Керосин или скипидар в краску добавляйте, чтобы навсегда царский запах перешибить.

По окончании ремонта Меркурьев, вместо новоселья, вызвал нас на собрание с представителями деревень.

Когда я вошел в председательский кабинет, мне показалось, что это не бывшее «присутствие» старшины, а капитанская каюта. Стены оклеены пароходской клеенкой. От свежевыкрашенных окон пахло свинцовыми белилами. Меркурьев сидел за большим сосновым столом.

Начали появляться участники собрания. Входили, здоровались и занимали места.

Пришла Варвара Игнатьевна и уселась на самое видное место.

Панин решил покурить. Развернул кисет с махоркой и потянулся к столу, чтобы оторвать на папироску уголок газеты. Меркурьев схватил его за руку.

— Газеты не для курева…

— Ты, Алеша, не забыл свои капитанские привычки, — с обидой в голосе сказал Панин.

— Я от таких капитанских привычек не отказываюсь, — ответил Меркурьев и захохотал. У него дрожали щеки, тряслись казацкие усы. Весь он побагровел. И всем стало смешно и весело. Панин быстро-быстро замигал и выдавил на своем лице кривую улыбку.

Меркурьев повесил на стену старую карту Строгановской волости. Волость делилась на отдельные общества, или так называемые десятни. До Советской власти каждой десятней командовал десятский, исполнявший полицейские обязанности. Начальником у десятских был сотский. Все эти должности сейчас были уничтожены, но десятни остались.

В волости у нас были десятни: Сельская, Увальская — на склоне горного увала, Старогорская, Боровская и Дальняя. В Боровской десятне было несколько деревушек, раскиданных в глухом лесу. Окраинная десятая Дальняя находилась за пятьдесят верст от села Строганова, на ольховом болоте, между двух увалов.

Крестьяне многих деревень жили в черных избах, с печами без труб. Дым во время топки выходил в дыру, проделанную в стене. Когда печь протапливалась, дыру затыкали тряпкой. Бедняки не знали, что такое керосин, — освещались, как и сто лет назад, березовой лучиной. Но почти в каждой деревне среди разваливающихся хибарок бедноты высились хоромы богачей.

Пахотной земли было мало, кругом дремучие, бывшие графские леса. Половиной земли владели кулаки, беднота не могла со своих «восьмушек» обеспечить себя хлебом на круглый год и гнула спину на кулацких десятинах…

— Владимир Ильич Ленин подписал декрет о земле, — так начал говорить Меркурьев. — Вся земля принадлежит народу. Пользоваться ей будет только тот, кто сам на ней работает. Надо подготовиться к весне, к перемеру земли. Кулаков мы должны согнать с пашни, передать ее бедноте, батракам… При волостном исполкоме организуется земельный отдел. Заведующим предлагаю назначить товарища Пирогова. Он военный, грамотный, большевик. С кулаками на соглашательство не пойдет…