Бурлаки

— Да! — подтвердил Калмыков.

— А если я на своем, не на купеческом пароходе послужить хочу? Сколько лет ждал такого счастья, а выходит, что…

— Я тоже не прочь, товарищ Панин, а видишь — сижу на берегу! — резко оборвал Панина Калмыков и закончил уже гораздо спокойнее: — Этого сейчас революция требует… Вот когда проведем первую советскую навигацию, там видно будет. Может, нам с тобой целой флотилией придется командовать. Молодой товарищ, — Калмыков кивнул в мою сторону, — через несколько лет, безусловно, будет настоящим советским капитаном… — Калмыков встал. — Задерживать вас больше не могу. Поезжайте домой и действуйте. На помощь, вам мы посылаем еще нескольких товарищей из рупвода…

Мы пожали Калмыкову руку и вышли в коридор. Мимо проходили матросы с винтовками, судовые рабочие в промасленных бушлатах; проплыл старый капитан в форме из довоенного сукна, с «капустой» на фуражке; показался высокий молодой человек в поношенной офицерской форме, со следами погон на широких плечах. Панин насторожился.

— Мишка Чудинов!.. Сынок самого директора мешковского пароходства. Папаша ихний в скитах скрывается, а сынок, видимо, подмазывается к Советской власти. Вдруг да пошлют такого к нам в Строганове — греха не оберешься…

«Здорово жили буржуи, — думал я, глядя на потолок, где были вылеплены разные фигуры. — Теперь настоящие хозяева нашлись — наш брат матросня…»

В тот же день мы выехали из города.

Панин сердился, злобно покрикивал на лошадей. Вечером, перебравшись через Каму, мы въехали в Полазненский волок. Огромные сосны сплетались вершинами над дорогой, сквозь заиндевевшую хвою сверкали редкие звездочки. Дорогу перебегали зайчишки, где-то далеко в логах выл одинокий волк.

На одном из поворотов раскатившиеся сани ударились о пень, лопнула завертка. Панин остановил лошадей, вылез из саней.

— Сели на мель моряки сухого болота, — зло сказал он.

Я ответил:

— В передке есть запасная.

— Что?

— Завертка, говорю, есть запасная.

— Я про попа, а ты про попадью! Если бы не товарищ Калмыков, ни за что не согласился бы я в такое распрекрасное время сидеть дома на печке да сажу перегребать.

— Мы с тобой, Андрей Иванович, беспартийные. Почему не сказал об этом Калмыкову? В Строганово тогда других бы, партийных, назначили, а нас на транспорт.

Панин молча приладил завертку, сел в сани, передернул вожжами и только тогда ответил:

— Ничего ты не понимаешь! Приедем домой и в партячейку вступим. Днем раньше, днем позднее — какая беда. Калмыков и так знает, что мы большевики.

У первой же деревни на выезде из волока мы наткнулись на завал — дорога была перегорожена бревном. Из-за угла крайней избы вышли два парня с шомполками. Панин засунул руку за пазуху.

— Кто едет? — издали спросили парни.

— Не подходи! — крикнул Панин. — Брякну «бутылкой» — одни лапти останутся.

Ребята остановились.

— Вы чего подорожничаете?

— Деревню караулим. Вчера в волости председателя убили.

— Ну-ка, айда сюда! — позвал я караульщиков. — Мы строгановские, из города едем.

Парни с опаской подошли.

— Кто у вас председателем был? — спросил Панин.

— Еремей Иванович из Гарей. Может, слыхали? Домой шел с собрания. Из ружья убили… бандиты, должно быть, или кулаки. В волоку стали пошаливать.

Мы показали удостоверения и поехали дальше… Панин погонял лошадей, а я лежал, уткнувшись лицом в сено. Жаль мне было дядю Еремея.

В полночь выехали на просторные луга. Впереди в лунном свете замаячила гряда бурлацкого увала.

Панин обернулся ко мне:

— Не горюй, Сашка. Отплатим мы гадам за твоего дядю Ерему. Понимаешь теперь, что такое есть борьба?

Все большие дела волости решались в нижнем этаже двухэтажного дома лесничего, занятого под волостной исполнительный комитет.

После нашего приезда из города председатель волостного партийного комитета Ефимов устроил партийное собрание. Пришли Захар, Федот Сибиряков, Панин, начальник милиции Чирков. Были и незнакомые мне люди. У двери сидел человек лет пятидесяти в рыжей меховой куртке шерстью наружу, и сам рыжий. Это был плотный коренастый дядя. Ладони у него, как лопаты, усы большие, свисающие книзу, на широком лице поблескивали маленькие, глазки. Около него стоял флотский матрос в широких брюках. Был он выше всех ростом. Из-под бескозырки выбивались пряди черных густых волос. Лицо бритое, красивое.

С Ефимовым, сидевшим у стола, вполголоса разговаривал солдат в поношенной шинели. Одна нога у него деревянная, у стены стояли костыли.

Среди незнакомых выделялся бритый худощавый человек, то ли солдат, то ли офицер. На сером кителе были следы от орденов. Справа у него висел полуаршинный маузер в желтой кобуре.

В тесной комнатушке было так накурено, что керосиновая лампочка мигала от дыма.

Рыжий вдруг неожиданно бойко вскочил со стула и пинком раскрыл дверь.

— Не нашли лучше этой дыры, — проворчал он сиплым, но сильным голосом. — Большевики давно вышли из подполья. Завтра с утра начну ремонт.

— Какой ремонт? — спросил Ефимов.

— Старого волостного. Игрушку сделаю.

На этом собрании меня и Панина принимали в партию. Я целый день писал заявление, а получилось всего несколько строчек.

Я страшно волновался, рассказывая о своей жизни, а на вопросы отвечал, как во сне. Когда казалось, что все уже закончено, и я сел на лавку, вдруг рыжий спросил меня:

— Зачем, парень, в партию вступаешь?

Что отвечать, когда я уже обо всем сказал?

— Не знаю, — ответил я. — Как же без партии-то?

За меня вступился Панин.

— К чему придираешься? Он рабочий, а не золотопогонник. Он всех нас моложе — Сашка Ховрин, а у него от старого режима живого места нет. Сейчас его якорь чистить не заставишь, он узнал, что такое большевистская власть. Он за нее, за нашу власть, теперь кому угодно глотку перегрызет. Товарищу Ховрину сейчас, правильно он сказал, нельзя жить без партии.

Так случился переворот в моей жизни — меня приняли в партию большевиков.

Когда дошла очередь до Панина, он вдруг заявил:

— Может, здесь беспартийные есть, может, офицеры? Я…

Ефимов остановил его:

— Здесь, кроме тебя, беспартийных нет. Только тебя еще не приняли в партию… Ты про себя рассказывай. Нечего на других-то кивать.

— А это кто? — Панин указал на человека с маузером.

— Товарищ Панин! Ты Василия Спиридоновича Пирогова знал? — с ехидцей спросил Ефимов.

— Дружки были, вместе в тюрьме сиживали.

— Где он сейчас? — снова спросил Ефимов.

— Что за допрос? Сам знаешь. Во время забастовки казаки зарубили.

— Так вот, это его сын Михаил Пирогов. В войсках действовал по заданию большевистской организации… Ясно?

— Ясно! — подтвердил Панин, шагнул к Пирогову и, протянув ему руку, сказал:

— Ты, Миша, прости меня. В городе я на Калмыкова окрысился, а здесь на тебя.

Матрос спросил Панина:

— С чего ты, братишка, как анархист, на людей кидаешься?

— На меня, видишь, всю жизнь кидались: и хозяйчики, и приказчики, и начальство…

Из балагана я перешел на жительство к Панину на паровую мельницу, которая по наследству, так сказать, досталась ему в заведование.

Панин сумел на время снять с рейдовского баркаса, поставленного на зимовку в устье Обвы, динамо-машину. И у нас в сторожке было светло и тепло. Частенько помольцы из дальних деревень любовались нашей удивительной лампочкой, которая горит без керосина.

— Шибко баско! — восхищенно говорили мужики. — К нам бы в деревню такую оказию. Сколько керосина жжем, и достать-то его не всегда можно. Вечером ничего — вместе с солнышком спать ложимся, а утром лучинку палим, как в стары годы.

— Видать, что вы кержаки, — отвечал им Панин. — В лесу родились, пню молились. Вот погодите. На все мельницы скоро динамы поставим. Во всех деревнях электричество будет.

— Ну, увидим… — Мужики чесали затылки и выходили из сторожки к своим мешкам.