Бурлаки

— Куда иголка, туда и нитка, — сказал он и записал меня в книгу матросом карчеподъемницы.

Андрей Заплатный как старший матрос, не теряя времени, стал осматривать свои владения. Судно только с виду было неказистое, а на деле оказалось хорошо отремонтированным. Оснастка вся новая, лодки новые. Все в большом порядке. Трюм забит продуктами не на одну навигацию.

— Ты орудуй. Твое оно дело, — говорил старшина. — Мне бы, кажись, на покой пора, старичку. Грехи замаливать.

В кубрике вместо нар поставлены койки, на полу толстая клеенка.

— Как господа будут жить матросики, — нахваливал Сорокин. — Только кока надо бы, кока. Эх бы эту девку — Катьку Панину! Все веселее, когда женский пол.

— Ты о ней и думать перестань. Замужем она за Кондряковым.

— За арестантом?! Нашла муженька, прости господи…

Вскорости нашелся и кок — татарин Зариф. До войны работал в трактире. Сорокин его с первого же дня окрестил Захаром:

— Захар — имя христианское. Так и в книгу записал.

Кроме кока, приняли еще двоих матросов, присланных из города с особой бумагой. Здоровые ребята, молодые. Фамилия одного Балдин, а другого — Сергеев.

— Как вы на войну не угодили? — спросил Заплатный.

— Мы на таком учете состоим, — ответил Балдин, — что на войне и без нас обойдутся. И приказ в последние дни вышел: людей с казенных судов на войну не брать.

— Опоздали они со своим приказом, — пробурчал Заплатный.

— А это без нас знают, когда какие приказы выпускать, — огрызнулся Сергеев.

Приехала комиссия. На форменных кителях инженеров по случаю военного времени сверкали серебряные погоны. После их отъезда мы ждали какую-нибудь «горчицу», а за нами пришел мощный буксирный пароход, который без остановки отбуксировал нашу карчеподъемницу до устья Южной Кельтмы. Дальше по Кельтме поднял нас в верховья маленький, но сильный верхнекамский пароходик.

Сорокин поздравил нас с благополучным прибытием, пригласил к себе в каюту, выставил целую корзину пива, закуску и между делом объяснил предстоящую работу:

— Дело наше важное. Мы Кельтму должны очистить, чтобы дать прохождение судам на Северо-Екатерининский канал. Канал уже поправляют… Дела, видите, сколько? Посмотрите-ка сюда…

Вся река была забита карчами. Болотистые берега не держали столетних деревьев. Они падали, перегораживая русло. Сплошь и рядом Южная Кельтма протекала под зеленым шатром, так как ели и пихты сходились над нею своими вершинами.

— Матросов-то всего четверо. Как работать будем? — спросил Заплатный.

— Как! Конечно, ни в жизнь нам, православным матросикам, не осилить такую трущобу.

— Кто же работать будет? — продолжал спрашивать Заплатный.

— Враги царя и отечества. Пленные будут работать.

Андрей Заплатный возмутился и резко заявил Сорокину:

— Ты, старая борода, зачем раньше не сказал? Уйду с твоего судна при первой возможности.

— А к чему сказывать? То да се. А теперь — стоп! Приехали, ну и все в порядке. А сбежать тебе, старший матрос, некуда. Закончим работу, сплывем на Каму, тогда и скатертью дорога. Держать не буду.

— Здорово подкузьмил старый черт, — возмущался Андрей, когда мы пришли в свою каюту. — Знал бы, ни за что не пошел на такое дело.

— На какое дело? — спросил я.

— Понимаешь, какое? Мы с тобой вроде как надзиратели будем. Увидишь, револьверы выдадут пугать бедных людей.

В разговор вмешался Балдин:

— Не беспокойся, бурлак. Матросу револьвер никто не доверит.

— Ты кто? Не матрос разве? — насторожился Заплатный.

— Никогда в матросах не бывал. Мы охрана.

Балдин встал с койки, на которую прилег было после угощения в каюте старшины. У него на поясе болталась кобура с зеленым шнуром от револьвера.

Пленных мы дождались в конце августа. Их привезли за пароходиком на шитике и перегрузили на карчеподъемницу.

Пленные австрийцы — было их десять человек — сидели на палубе и не знали, что делать. Старшина Сорокин ходил около, смешно растопырив руки. На пояске у него болтался револьвер «бульдог».

Балдин стал делать перекличку. Он спрашивал по-русски, а Сергеев переводил.

— Иоахим Кишка? — спрашивал Балдин.

— Кишка! Иоахим! — возмущался Сорокин. — Сашка! — приказал он мне. — Неси книгу из каюты. Будем всех по-православному записывать.

Я принес книгу и вооружился карандашом.

— Пиши, Ховрин: Еким Кошкин.

— Жан Фрик? — спрашивал Балдин.

— Фря! Ведь он не баба, какая же он фря, если саженная остолопина. Записывай, Ховрин: Иван…

После переклички Василий Федорович вышел с речью перед пленными. Начал он ласково:

— Значит, вы, как наши пленные, должны будете потрудиться, спаси вас Христос. — Спохватившись, заговорил строже: — Недаром вас хлебом кормить! Русский хлеб дорогой… — И визгливо закричал: — Я покажу вам кузькину мать!.. Согрешишь с вами, прости господи. Кто если придумает бежать, видишь — оружия. Стрельну в мягкое место, у вашего Вильгельма не спрошуся.

Утром пленных выгнали очищать бечевник. Работали они хорошо. Даже Сорокин похвалил.

— Молодцы, хотя и пленные. Сегодня, — приказал он Заплатному, — выдать всем рукавицы и сапоги. Посмотри ты, на версту берег выпластали!

Во время обеда пленные выточили топоры, заправили пилы и до вечера сделали в два раза больше, чем с утра до обеда.

После вечернего чая старшина пожаловал в кубрик и разговорился:

— Не пойму я, господа пленные. Вы, кажись, люди, а почему против России на войну пошли? Наши солдатики, оно понятно, они воюют за веру, за царя-батюшку. А вы? Какая у вас, у басурман, вера? — Сорокин уставился на одного из австрийцев. Тот встал. — Ты, например, зачем пошел на веру православную?

Неожиданно пленный ответил по-русски:

— Моя-то вера тоже православная. Меня крестил такой же поп-то, что и вас.

— Да ну! А крест покажи.

Пленный расстегнул воротник рубашки и показал серебряный крестик. Все рассмеялись, а Заплатный разразился хохотом.

— Видишь, Андрюха. У басурмана крест, а у тебя ни креста, ни совести. А гогочешь. Грешно на сон грядущий. — И Сорокин снова стал спрашивать пленного: — Зачем все-таки ты на войну пошел?

— Я не знаю, пан.

— Я, что ли, должен за тебя знать-то? А потом, я тебе не пан, а господин старшина. Так и говори. — Пленный, совсем сбитый с толку, стоял и молчал.

Встал другой — Иоахим Кишка, он объяснил:

— Работний человек, как в песке береза взрасти. Ветер вырвал с корнем и бросил.

— Непонятно.

— Ты понимай! — вступился Заплатный. — Они сами ничего не знают. Их загнали на войну, как баранов. Наших так же гонят.

— Врешь! — запротестовал Сорокин. — Наши сами идут за царя за батюшку.

Андрей Заплатный замахал на Сорокина рукой.

— Ты не машись! — злобно крикнул старшина. — Ну, ладно. Спите с богом, работнички. Не обессудьте, может, чего лишнего сказал. До свиданьица.

Утром старшина приказал сделать до обеда столько же, сколько пленные сделали вчера за весь день.

— А ежели не исполните, не обессудьте. Говядиной тогда кормить не буду. Это, конечно, пленных. А которые русские матросы, оно, конечно, их это не касается.

— Какая разница? Они тоже люди, а не машины, — возразил старший матрос.

— Нет, не люди! Пленные. Дело твое, старший матрос, подчиненное. Сказал — и слушайся. Не наводи на грех.

Работали без отдыха, и задание выполнили. После обеда опять двойной урок. И его выполнили.

Старшина с каждым днем увеличивал норму. Началась настоящая каторга. Некоторые пленные не выдерживали, падали на работе. Охранники хватались за револьверы, угрожали:

— Перебьем лентяев! Не сметь стоять без дела! Не сметь курить!

Заплатный горячился:

— В надзиратели попали. Говорил я. Надо чего-то придумать. Сорокин совсем австрийцев заездил. Свернуть бы ему башку! Вчера всех без обеда оставил. Не могли, дескать, последнюю осинку испилить. Сам ты видел, какая осинка!