Бурлаки

Первым увидел меня из окна братишка Ваня. Он выбежал босиком навстречу, схватил меня за рукав. Поглядел прямо в глаза и засмеялся.

На крылечко вышла мать.

— Саша приехал! Дорогие гостеньки, не обессудьте. Не ждали вас, не думали. Хоть бы баньку истопить…

Ребята разнесли весть по всему бурлацкому увалу:

— Санко Большеголовый приехал на побывку, а с ним Миша Кабарда!

Глава III

С РАБОТЫ НА РАБОТУ

До затона мы добрались уже поздней осенью. Сняли с карчеподъемницы такелаж, установили на берегу два ворота и с их помощью по каткам в двое суток вытащили карчеподъемницу и брандвахту сажен на пятьдесят от воды.

И вот мы в последний раз взобрались по трапу на карчеподъемницу и явились в каюту старшины за расчетом и паспортами… Наш кубрик был уже забит досками.

— Дай-то бог снова свидеться с вами, соколики, — юлил Сорокин на прощанье. — Только, как бы сказать тебе, Андрей? Бузотер ты все-таки, будь ты неладный, а сила в тебе богатеющая. Не советую тебе больше служить в матросах под началом. Тебе надо самостоятельную работу. Больно уж гордость тебя заела.

— Я к тебе, крыса, не думай, больше служить не пойду. Хоть голову оторви, — ответил Заплатный.

— Не надо бы ругаться-то в расставанный час. По-божьему жить надо.

— Живи со своей мамой по-божьему.

Посидели мы и разошлись.

Чуваши на последнем пароходе отправились на родину, Заплатный ушел в город, Катя Панина к знакомым в деревню, а мы с Кондряковым остались одни.

— Пойдем, земляк, в мастерские, — предложил Кондряков. — Там у меня должны, быть знакомые. Переночуем, а завтра — к караванному насчет работы.

Стены в мастерских черные, в саже, пол земляной. В одном углу горн с мехами. У стен слесарные верстаки, обшитые кровельным железом. На верстаках старые тисы и разный ржавый металлический мусор.

По крутой лестнице без поручней мы поднялись на второй этаж, в столярное отделение.

Навстречу нам из-за кучи ломаной мебели вышел человек в белой рубахе, в синих холщовых штанах. Ростом он был меньше меня, а руки длинные, кулаки большие. Волосы острижены под «ерша». Круглая седая борода аккуратно выровнена ножницами, усы длинные. На носу синие очки. За ухом столярный карандаш и кудрявая стружка. Он грубо спросил:

— Чего надо?

— Здорово, Лука Ильич!

— Доброго здоровья, если не врешь. — Лука Ильич подошел поближе, поднял на лоб очки. — Да никак это Михалко? Право, Михалко. Откуда?

— С верхов недавно приплыли. Не видал, что ли?

— Да я свету божьего не вижу. Из столярки не вылажу… А это кто, позволь спросить?

— Ховрин Сашка — наш матрос. Земляк, знаешь ли.

— Так, так. Угостить вас, ребята, нечем. Только чаек. — Лука Ильич снял с печурки жестянку с клеем и поставил чайник. — Перекипело, ядрена муха. В ногах правды нет. Садитесь. — Он придвинул нам два стула, сам сел в мягкое плюшевое кресло.

— Чем столяр не барин? Принесли поправить эту штуковину. Час поправляю да неделю сижу. Ну и Лука Ильич! — похвалил он себя. — Все-таки угостить-то вас не мешало бы. Гости редкие… Обожди-ка.

Лука порылся в шкафчике с инструментами и вынул бутыль с мутно-желтой жидкостью.

— Что это у тебя? — спросил Кондряков.

— Наше шампанское. Штуковина пользительная. Все кишки отполирует.

Мы отказались от такого угощения.

— Знаешь ли, Лука Ильич, — сказал Михаил Егорович. — Ты с политуры совсем ослепнешь.

— Чепуха! Не желаете — не приневоливаю. Ну, со свиданьицем вас. — И старик опрокинул полную кружку политуры.

Спать мы устроились на душистой стружке. Я сквозь сон слышал, как Лука Ильич ходил по столярке, стучал инструментом и напевал:

Утром, напившись чаю, мы с Михаилом Егоровичем пошли в контору. Меня взяли в ученики к Луке Ильичу на жалованье пять рублей в месяц.

Для Кондрякова пока работы не оказалось. Недели через две, сказали ему, будут принимать в мастерскую слесарей. Тогда, дескать, и пожалуйте со всеми документами.

Кондряков на это время уехал в город по каким-то своим делам, а я определился к Луке Ильичу.

В столярке все делалось вручную. Ленточная пила, сверлилка, токарный станок — все надо было вертеть, крутить при помощи мускульной силы. В первый день я исполнял обязанности мотора при токарном станке. Вертел большое колесо, а Лука Ильич точил балясины.

Из-под резца летели мелкие стружки. Они попадали в лицо и больно кололи. Я жмурился, защищая глаза. Из-за малой передачи шпиндель крутился медленно, а Лука Ильич подгонял меня:

— Ходи веселее. А то брякну по башке. Наддай, наддай!

Когда мы кончили эту работу, Лука Ильич дал другую.

— Я концы заделывать буду, — сказал он, — а ты все трубки и косяки наточи хорошенько.

— Какие косяки? — спросил я.

— Оконные! Дурак ты бестолковый! Вот эта косая стамеска называется косяк, а эта круглая — трубка.

Когда я выточил косяки да трубки, Лука Ильич заставил меня долбить дыры в ножках для табуреток. Делал я это неумело, и он ворчал:

— И кто тебя родил, такую бестолочь? Долотом долби, долотом. Убери стамеску… Зачем киянку душишь? Эх ты, ядрена муха!

Лука Ильич выхватил у меня из рук деревянный молоток-киянку и показал, что надо держать ее за конец ручки, а не у шейки, как я.

В глаз попала стружка. Я глядеть не могу, а Лука Ильич ругается:

— Выставил шары-то, полошарый. Работать тебе лень, вот и выставил.

На работе Лука Ильич был зверь зверем. Ничего не покажет без ругани. Но после работы становился совсем другим. И стружку из глаза вытащит и раз десять спросит:

— Как с глазом? Не заболел бы.

Во время сна он укрывал меня своим зипуном и каждое утро беспокоился:

— Не холодно было спать-то? Ты у меня, сынок, не простынь, не захворай грешным делом.

Во время обеда — обед мы сами варили в столярке — старик подкладывал мне лучшие куски.

За две недели я так сжился с Лукой Ильичом, как будто всю жизнь провел с ним вместе. Многому научился я у старого столяра. Самостоятельно уже делал табуретки, вязал ящики в глухой шип, точил на токарном станке несложные детали.

Работы было много. Мы целыми сутками не выходили из мастерской. Я не знал, что делается в затоне. Только мельком видел из окна, как ставят на зимовку последние суда. Иногда слышал «Дубинушку», которую орали бурлаки на выгрузке такелажа.

Потянуло чадом из слесарки. Из «нижних» команд пароходов стали поступать сюда первые рабочие. Шла третья неделя, а Кондрякова все еще не было. Мы с Лукой Ильичом опасались того, что он может приехать к занятому месту.

Оставалась пока не занятой должность кузнеца. Луке Ильичу сказали в конторе, что если Кондряков опоздает на день — на два, то и это место будет занято.

И вот сидели мы вечером в столярке и пили чай. Обсуждали, как же быть, если опоздает Михаил Егорович.

— Без работы не останется, — говорил Лука Ильич, прихлебывая из блюдечка крепкий чай. — Да, мужик он настоящий — Михалко.

И вдруг в люке лестницы показался легкий на помине Кондряков.

— Принимайте гостей! — весело сказал он и поднялся в столярку. За ним маячила физиономия… Андрея Заплатного.

— Хороши гостеньки! — удивился Лука Ильич, когда Кондряков протолкнул вперед своего дружка.

На Заплатном, несмотря на холодную погоду, было рваное пальто, сквозь дыры которого проглядывало грязное тело. На босых ногах опорки. Борода на одной стороне перекошенного лица торчала, как клок старой пакли.

Под глазом синяк. Плешивая голова прикрыта куцей шапчонкой.

Заплатный явно был сконфужен. Без единого слова кивком головы поздоровался с нами и сел на верстак. Лука Ильич тут же согнал его.

— На столярном-то верстаке я сам никогда не сижу. Пересядь-ка ты, друг, сюда, на чурбан.