Страница 17 из 25
Они ехали еще два часа — последние минут двадцать по глубокой колее, выбитой колесами повозок, — прежде чем добрались до глубокой лощины, где в роще железных деревьев прятался просторный дом, крытый соломой. На склонах густо разрослась протея, над цветущими ветками кустарника с криками вились длиннохвостые птички‑нектарницы. Водопад, окутанный облаком брызг, срывался с гладкой скалы и падал в глубокий зеленоватый водоем, по которому курсировала флотилия уток.
Дом выглядел неухоженным: стены требовали побелки, а крыша местами обвисла, торча неопрятными клочьями. Под железным деревом стоял древний фургон без колеса, совсем источенный червями, неподалеку валялся ржавый кузнечный горн, в котором сидела на яйцах рыжая курица, с ветвей свисали полусгнившая сбруя и какие‑то веревки.
Стоило Зуге спешиться, как с переднего крыльца с рычанием и лаем выскочило с полдюжины собак, от которых пришлось отбиваться с помощью пинков и охотничьего хлыста. Заливистый лай сменился испуганным визгом и подвыванием.
— Какого дьявола тебе надо? — Громоподобный бас перекрыл шум. — Ты кто?
Зуга еще раз вытянул хлыстом огромного риджбека со вставшей дыбом гривой, попав ему по морде. Пес с грозным рыком отскочил в сторону, свирепо оскалив клыки.
Человек, вышедший на веранду, держал в руках охотничью двустволку со взведенными курками. Он был такой высокий, что почти упирался головой в крышу, но худой как щепка, словно десять тысяч тропических солнц вытопили все мясо и жир на его костях.
— Имею ли я честь видеть мистера Томаса Харкнесса? — спросил Зуга, стараясь перекричать собак.
— Здесь вопросы задаю я! — заорал в ответ великан.
Его борода, белая, как грозовые облака над вельдом, накрывала пряжку ремня. Того же оттенка волосы свисали на воротник кожаной куртки. Лицо и руки цвета жевательного табака усыпали мелкие пятна — результат многолетнего воздействия безжалостного африканского солнца. Черные глаза блестели, как капельки дегтя, но белки их потускнели и пожелтели от малярийной лихорадки.
— Как тебя звать, парень?
Голос у него был зычный и глубокий, и без бороды он легко сошел бы за пятидесятилетнего, но Зуга знал наверное, что хозяину стукнуло семьдесят три. Одна рука у него была вывернута и свисала под неестественным углом — лев прокусил плечо до кости, прежде чем Харкнесс сумел вытащить из‑за пояса нож и проткнуть зверю сердце. Это случилось сорок лет назад, и метка осталась навсегда.
— Баллантайн, сэр! — крикнул Зуга.
Старик пронзительно свистнул особым образом, псы тут же успокоились и сгрудились у его ног. Не опуская дробовика, он нахмурился, резкие черты собрались морщинами.
— Не Фуллера Баллантайна сынок?
— Так точно, сэр.
— Ну, тогда ты точно заслуживаешь хорошей порции дроби. Не подставляй задницу, когда снова полезешь на лошадь, а то ведь могу и не удержаться.
— Я проделал долгий путь, чтобы встретиться с вами, мистер Харкнесс. — Зуга не отступал, улыбаясь искренне и подкупающе. — Я ваш горячий поклонник, прочитал все, что о вас писали и что вы написали сами.
— Сомневаюсь, — проворчал Харкнесс, — мое они почти все сожгли. Слишком крепко оказалось для их нежных печенок.
Однако свирепый взгляд его несколько оттаял. Наклонив голову, старик прищурился, разглядывая незваного гостя.
— Зуб даю, такой же невежественный и заносчивый, как папаша… но хотя бы умеешь себя вести. — Он не спеша смерил Зугу взглядом. — Тоже поп небось?
— Нет, сэр, солдат.
— Какой полк?
— Тринадцатый Мадрасский пехотный.
— Звание?
— Майор.
С каждым ответом выражение лица хозяина все более смягчалось. Он взглянул молодому человеку в глаза:
— Трезвенник, как отец?
— Обижаете, сэр! Ни сном ни духом! — горячо воскликнул Зуга, и Харкнесс впервые улыбнулся, опустив ружье дулом в землю.
Задумчиво подергав длинную бороду, он решительно мотнул головой:
— Пошли.
Просторное центральное помещение занимало почти весь дом. Высокий потолок из сухого тростника сохранял прохладу, узкие окна едва пропускали свет. Пол был из утрамбованной глины, смешанной с персиковыми косточками и навозом, стены достигали трех футов в толщину.
Зуга застыл на пороге, с удивлением разглядывая коллекцию самых разных предметов, которые висели на стенах, стропилах, валялись грудами на столах и стульях. Там были книги, тысячи книг, в матерчатых и кожаных переплетах, брошюры и журналы, атласы и энциклопедии. Всевозможное оружие: зулусские ассегаи, щиты матабеле, луки бушменов с колчанами отравленных стрел, ну и, конечно, ружья — десятки ружей на стойках и просто прислоненных к стене. Охотничьи трофеи: великолепная шкура зебры, украшенная зигзагообразными полосами, бурая косматая львиная грива, изящные кривые рога черной антилопы, клыки гиппопотамов и бородавочников, желтые изогнутые слоновые бивни толщиной с женское бедро и высотой в человеческий рост. Камни, груды камней, сверкающие и искрящиеся, щетки пурпурных и зеленых кристаллов, друзы с металлическими вкраплениями, самородная медь краснее золота, лохматые пряди асбеста… Все это было свалено как попало и покрыто пылью.
В комнате пахло сырыми шкурами, псиной, крепкой брагой и скипидаром. В углу стояло множество деревянных рам с натянутыми холстами, некоторые были установлены на мольбертах, с набросками углем или яркими масляными красками, а несколько готовых картин висело на стенах. Зуга подошел к ним и стал рассматривать, а старик тем временем достал пару стаканов, сдул с них пыль и протер полой рубашки.
— Ну и как мои львы? — спросил он, когда гость остановился у огромного полотна под названием «Охота на льва у реки Гарьеп, февраль 1846 года».
Зуга почел за лучшее ограничиться одобрительным мычанием. Он и сам пробовал рисовать, хоть и по‑дилетантски, однако полагал, что долг живописца состоит прежде всего в точном воспроизведении натуры, меж тем как здесь все дышало безудержным, чуть ли не детским примитивизмом. Пестрые пронзительные краски не претендовали на реализм, о перспективе не было и речи. Фигура всадника с развевающейся бородой на заднем плане возвышалась над львиным прайдом, изображенным спереди. Зуга уже знал, что все не так просто. Картрайт, к примеру, заплатил за один из причудливых пейзажей Харкнесса целых десять гиней. Художнику каким‑то образом удалось войти в моду среди местной элиты.
— Говорят, мои львы больше смахивают на английских овчарок, — фыркнул Харкнесс. — А вы что думаете, Баллантайн?
— Ну, пожалуй… — начал Зуга, но, вовремя заметив злобную гримасу старика, быстро поправился: — Разве что на самых свирепых овчарок.
Харкнесс громко расхохотался.
— Ей‑богу, из тебя выйдет толк!
Продолжая посмеиваться, он разлил по стаканам «Кейп смоук», бренди местного производства — темно‑коричневое пойло устрашающей крепости, — и протянул стакан гостю.
— Люблю тех, кто говорит то, что думает. К дьяволу всех лицемеров! — Он поднял стакан. — Особенно лицемерных попов, которым в душе насрать и на Бога, и на истину, и на своих товарищей.
Майор смутно подозревал, кто имеется в виду, но не подал виду.
— К дьяволу! — согласился он и выпучил глаза, с усилием проглотив огненный напиток. — Х‑хорошо.
Харкнесс, крякнув, вытер большим пальцем серебристые усы.
— Ну так чем обязан?
— Я хочу найти отца и подумал, что вы подскажете, где искать.
— Найти? — прогремел старик. — Да нам всем Бога благодарить надо, что он сгинул, и ежедневно молиться, чтобы там и оставался!
— Понимаю ваши чувства, сэр, — кивнул Зуга. — Я читал книгу об экспедиции на Замбези.
В той злополучной авантюре Харкнесс сопровождал Фуллера Баллантайна в качестве помощника, управляющего и художника. С самого начала путешествие оказалось омрачено склоками, в результате чего Фуллер уволил Харкнесса якобы за кражу припасов и продажу их на сторону, а также обвинил его в неумении рисовать, в манкировании своими обязанностями ради охоты за слоновой костью и полном незнании местности, маршрута и обычаев местных племен. Все это он в красках изложил в отчете об экспедиции, фактически перекладывая вину за ее провал на искалеченные плечи Харкнесса.