Сцена из жизни

– Как интрига! Разве вы смеете товарищей в таких вещах обвинять, – напустился на нее Сергей Сергеевич. – Кто виноват, что вы состарились и растолстели, да видно и из ума выжили.

Щепетович громко расхохоталась.

– Меня оскорбляют, на что это похоже? Какие позволяют себе говорить даме пошлости! Вы на моих крестинах не были, чтобы мои года считать, а до моей полноты вам дела нет, – со злобными рыданиями кричала Анфиса Львовна.

Лариса Алексеевна продолжала неудержимо хохотать.

Дудкина с презрением уставилась на нее.

– Конечно, я дама видная, не селедка какая-нибудь, как другие, – подчеркнула она.

Щепетович так быстро вскочила со стула, что задела Курского по лицу.

– Это вы на мой счет? Я, по-вашему, похожа на селедку? Если я селедка, так вы кочан капусты!

– Я, я кочан! – взвизгнула Дудкина.

– А вы что толкаетесь и не извиняетесь, разве это прилично. Не умеете держать себя в обществе! – старался перекричать последнюю Сергей Сергеевич, обращаясь к Щепетович.

– Да что это наконец, господа! – вступился Бабочкин.

– И всегда скажу, что вы и на женщину-то не похожи! – не унималась Анфиса Львовна.

– Ну, конечно, вы только одна женщина… – вышел из себя Михаил Васильевич.

– Вы с какой стати вмешиваетесь? Она вам с какого бока припека? – напустилась на него Дудкина.

– Пожалуйста, Бабочкин, отделайте эту госпожу хорошенько, вступитесь за меня, а то она зазналась слишком! – подзадоривала его Щепетович.

– За вас никому не следует вступаться, когда вы сами делаете невежества и не извиняетесь! – продолжал наступать на нее Курский.

В это время в залу, никем не замеченный, проскользнул Вывих.

– Я знаю, почему вы ко мне придираетесь… Не удалось… – язвительно заметила Курскому Лариса Алексеевна.

– Что не удалось? Что вы этим хотите сказать? Говорите, говорите… – вспылил Сергей Сергеевич.

– А то, что вы за мной ухаживали…

– Вот что открывается. Какие пошлости про себя сообщают! – всплеснула руками Дудкина.

– Как вы смели про меня это сказать? Я человек женатый, на всякую не брошусь! – крикнул Курский. – Разве в пьяном виде, так кто же виноват, что вы с нами напиваетесь…

– Хорош комитет! – фыркнул на всю залу Вывих.

– Вам что здесь угодно? Здесь комитет, и вам не место, ваше дело только подслушивать да в газетах разглашать. Потрудитесь выйти вон, – подлетел к нему Сергей Сергеевич.

– Здесь общая зала, я член общества, а потому имею полное право остаться, – уселся Марк Иванович к столу. – Притом и интересно – есть действительно, что сообщить в газеты.

– Ну, брат, – расхохотался басом Михаил Васильевич – задаст тебе завтра жена баню!..

– Если только вы осмелитесь сообщить, что сейчас здесь происходило, – я вам голову размозжу, сплетник газетный! – вышел из себя Курский.

– Что? – вскочил Вывих. – Что вы сказали? Повторите, повторите!

Марк Иванович все подступал ближе к Курскому.

– Не только не повторю и еще прибавлю, что вы лгун газетный. Пишете о том, чего не было…

– Я лгун, а вы нахал. Погодите у меня… Погодите… Не так запоете…

– Я нахал?.. Да как ты смел это сказать, бездельник!

– Как ты смеешь меня, негодяй…

Вывих не успел договорить, как Курский дал ему здоровенную пощечину.

– Так вот же тебе и негодяй…

Марк Иванович схватил стул и бросился с ним на Курского, но был удержан Бабочкиным и другими.

Скандал вышел полный. На шум вбежали игравшие в карты члены и гости «общества».

Так окончилось первое и последнее заседание вновь испеченного комитета.

Наличные члены общества обязали председателя Величковского созвать экстренное общее собрание для обсуждения положения дел и принятия каких-либо мер для восстановления порядка.

Такое собрание и было созвано через несколько дней.

XX. Возвращение

Описанным в предыдущей главе скандалом воспользовались как нельзя лучше Крюковская, Дюшар и Коган для окончательной пропаганды среди членов общества мысли о возвращении Бежецкого.

Созванное общее собрание было очень бурное. С Величковским на нем повторилась почти та же история, что и с Владимиром Николаевичем на прошлом собрании. Его заставили отказаться от должности председателя и проводили из залы вместе с неразлучной с ним Marie свистками и насмешками.

По инициативе присутствовавших на собрании Крюковской, Дюшар и Когана решено было единогласно просить Бежецкого вновь принять избрание и стать во главе общества.

Избрали депутацию, которая с этой просьбой и поехала к нему на квартиру.

Во главе депутации отправился сам Исаак Соломонович.

Члены в ожидании прибытия их избранных разбрелись по гостиным, буфетным и карточным залам.

– Что это я на вас погляжу, какая вы стали, Надежда Александровна? – подсел Бабочкин к Крюковской, приютившейся в уголке гостиной. – Стоит разве что-нибудь на свете, чтобы худеть и себя мучить. Я догадывался, а теперь знаю кое-что. Мне Дудкина рассказала. По-моему, надо на все это наплевать. Легче живется.

– На все можно плевать, но не на внутреннюю свою жизнь, в раздумье, как бы про себя, сказала она.

– Эх, о чем заговорили. Я на это дело давно махнул рукой. Вот и видно, что в вас еще жизни много, силы молодые – вас и мучают они, а вы бы жили по-нашему, «доживали», лучше – не волнуешься.

– Что это значит «доживали»? – вопросительно поглядела она на него.

– А так «доживай», как живется, а от людей лучшего не желай и не проси. Что нам! Доживем время и ничего нам не нужно. Выпьешь и ляжешь спать, а после нас хоть весь мир перевернись – не нам в нем жить, что лишнюю заботу на себя брать. Не принесешь пользы ни себе, ни людям. Пожалуй, еще после скажут: ерунды натворил. В хаос мыслей попадешь и еще жить тяжелее будет. А так доживай, водочку попивай, спи крепко, ешь сладко и гляди спокойно на мир Божий. Никто тебя не тронет! – грустно улыбнулся он. – Любите вы много других, себя больше любить надо. Душа у вас большая, широкая; сократить ее наполовину надо. Попробуйте, право…

Он дружески поглядел ей в глаза.

– Не могу я мириться ни с чем, – снова, как бы говоря сама себе, начала она, – я помню, как еще маленькая, живя в деревне у отца, раз убежала в лес и заблудилась на два дня. Тогда отец меня высек. Не помогло! Бывало только и хорошо мне, когда лето; бегаю на воле по полям, по лугам, порхаю свободно, как птичка, а зимой всегда больно-тяжело взаперти сидеть было. А как отец умер, я на сцену ушла. Если бы мать была жива, другое бы, может, дело было. На беду мою она меня ребенком сиротой еще оставила. Не помню ласки ее. Не испытала счастья. Всю жизнь между чужими.

– Вы, голубка моя, не грустите, может, еще и счастливы будете, – взял он ее за руку. – Вот теперь Владимир Николаевич будет опять председателем, оба вы успокоитесь, обвенчаетесь, ссориться не будете и пойдет все по-прежнему.

– Не хочу так жить, – нервно вздрогнула она, – не хочу я прежнего. Мне лжи не надо и лучше совсем не жить, чем изменить себе, своей натуре. Лукавить не могу. Мне с правдой только легко дышится, а от лжи я задыхаюсь. Не могу я видеть равнодушно всего, что здесь делается.

Она сделала презрительный жест.

– Каждый хлопочет для себя, какое тут искусство! Высшие лгут, подличают. Низшие унижаются, и все вместе ссорятся из-за прав на теплые места и самолюбия, – говорят это общее дело. Разве может оно тут быть, они даже не понимают его. Забыли его задачи, делают, что кому выгодно. Разве это общее дело? Это исковерканная жизнь общей лжи, – не хватает во мне смелости среди этих людей, где на каждом шагу натыкаешься на человека, который готов тебя продать, предать и задушить, если это принесет ему пользу. До положения животных дошли в своем эгоизме. Так можно ли жить с ними по-человечески, а я иначе жить не могу. Нет, жить мне нельзя!

Последнюю фразу она почти крикнула с какой-то внутренней болью.

Он испуганно посмотрел на нее.