Сцена из жизни

Она поблагодарила его улыбкой.

– Я не знаю, отчего вы подумали о моей неблагосклонности к вам…

– Если этого нет, то я очень счастлив, что ошибся. Я бы во всяком случае постарался добиться этой благосклонности…

В это время в гостиную влетела Дудкина.

– Я вам, Владимир Николаевич, приготовила кофе своими собственными руками. Надеюсь, что вам будет вкусно и приятно. Сюда прикажете подать или в столовую пожалуйте, там теплее и уютнее для интимных разговоров. Вот уголок, так бы с кем-нибудь вдвоем и сидел бы. Очень поэтично.

– Слышите, что говорит Анфиса Львовна? В столовой уютнее и теплее… Пойдемте туда, авось вы там не будете такая холодная, – встал Владимир Николаевич.

– Мне все равно где сидеть, и я везде одинаковая, – поднялась с дивана Лососинина.

Они отправились в столовую и принялись за кофе.

Анфиса Львовна все продолжала увиваться около Бежецкого и всячески угождала ему. Видимо, у ней вертелась на губах какая-то просьба.

– Осмелюсь я вас попросить, Владимир Николаевич! – наконец начала она. – У вас такая добрая душа и уж такой вы мне благодетель. Окажите благодеяние до конца. Вы здешний житель, значит, знаете всех, а я здесь совсем одинокая женщина и никого не знаю. Вы изволили тогда по доброте вашей меня на службу принять, а Надежда Александровна мне платьев надавала, но все-таки у меня гардероб очень плох и из-за этого мне нельзя хорошие роли играть. Не знаете ли вы такого человека, который дал бы мне взаймы на экипировку. Я бы из жалованья стала выплачивать. Мне просто крайность…

– Вот, Анфиса Львовна, я могу вам предложить сто рублей. Это небольшая сумма, но в данную минуту я не могу вам больше одолжить, – он вынул из бумажника радужную и подал ей.

– Какой вы добрый и хороший человек! – воскликнула Лососинина.

Дудкина взяла деньги и бросилась целовать его в щеку и в плечо.

– Благодетель!

– Что вы, что вы, – отстранял он ее, – полноте! Это обязанность каждого человека по возможности помогать другому. Великодушным нужно быть, – обратился он уже к Лососининой, – чтобы и другие к нам были великодушны. Великодушие – вещь великая. Не так ли, Наталья Петровна?

– Вы меня этим поступком просто обворожили! Это так редко встречается! – подала она ему руку.

– А вы уж меня прежде обворожили, – крепко и долго поцеловал он ее руку. – Я как заколдованный – от того и добр. Ваша вина. Женщина – очаровательный двигатель добрых сил в человеке.

Дудкина незаметно исчезла из столовой.

Этот-то tete-a-tete и застала Крюковская.

Она побледнела.

– Что в вами, Надежда Александровна? – спросил ее Владимир Николаевич, пока она холодно поздоровалась с ним и Лососининой, – вы бледная, нехорошая такая. Верно, ничего не удалось в «обществе»?

– Успокойтесь, – презрительным тоном ответила она. – Все удалось, и даже так, как я не ожидала.

– Удалось, значит – будем жить! – весело воскликнул он. – Отлично заживем. Merci, merci, вам, дорогая моя!

Он бросился к ней, схватил ее руку и поднес к губам, чтобы поцеловать ее.

Она вырвала ее.

– Зачем эти нежности? Не надо. Я и так сделаю. Обещала, так и сделаю. И вы можете быть счастливы и довольны.

В голосе ее звучало полное презрение.

– Коли в этом вы находите счастье… – помолчав, тем же тоном добавила она.

XVIII. Кто в лес, кто по дрова

В «обществе поощрения искусств» происходил между тем ужасный беспорядок.

Величковский оказался никуда негодным администратором.

Все лезли распоряжаться и дело, как ребенок у семи нянек, по русской пословице, оказалось без глазу.

Интрига, проводимая все эти дни Крюковской, возымела свое действие: все были недовольны новыми порядками.

– Помилуйте, Иван Владимирович, я хоть только эконом и не смею вмешиваться в ваши распоряжения как председателя, но все-таки скажу, что так нельзя. Как же можно ставить пьесу безграмотного автора, ведь в ней смысла человеческого нет. Поневоле публика освистала ее, – говорил Городов Величковскому через несколько дней по его избрании, ходя с ним по пустой сцене.

– По правде сказать, я не успел ее прочесть. Дела, знаете, много и на репетиции ни на одной не был, все по делам общества хлопотал. Туда поедешь, сюда, ну и некогда. Ведь актеры сами пьесу предложили, думаю, значит, хороша, а как свистать стали, так заливались, что я даже убежал.

– Мало ли что актеры предлагают? Вот автор теперь жалуется на них, что они семь раз за его счет ужинали, а ему это сто рублей стоило, прошла же пьеса один раз и они же сами отказались дальше в ней играть. Он их бранит на чем свет стоит, говорит, что они нарочно ее провалили, а с него ужины брали.

– Это он напрасно актеров винит. Не актеры, а пьеса виновата. Уж очень плоха. Я, когда слушал ее, сам ничего не понял, думаю, что за дичь, и Marie тоже сказала: что за бестолковщина!

– Так вот вы сами посудите, – засмеялся Городов, – если вы не поняли, так как же публике понять, а она ведь, бедная, деньги платит, думает в театре хорошее впечатление получить. Еще, например, ставят новую картину в древнем русском вкусе, а читает в ней стихи актриса в пышном бальном платье. Это уже совсем нехорошо. Потом Курский пьянее вина был.

– Так он с именин, – развел руками Величковский, – что же делать? Это еще не велика беда! Вот вчера я был на него очень зол: на целый час к спектаклю опоздал, не знаю, что и делать, где его сыскать, а публика кричит и шумит.

– Как же вы его не оштрафуете?

– Как оштрафовать? Он говорит: оштрафуете, а я больным на неделю скажусь. Вот тут и делай, что хочешь. Оштрафовать нельзя – он необходимый артист, без него сбора не бывает. Вот теперь жду ответа от Щепетович. Не знаю, возьмет ли роль? Если она не возьмет, то не знаю, что и делать. Некому дать. Хоть пьесу не давай. А что с ней станешь делать? – она по контракту обязана играть только три раза в неделю, в четвертый раз не захочет, ну и баста! Принудить не могу. Ведь не могу, Marie?

– Конечно, не можете, дядя! – подтвердила племянница Ивана Владимировича, находившаяся, как и всегда, около него.

– Это оттого, что вы им мирволите, – заметил Михаил Николаевич.

– Нет, батюшка, я не мирволю, а они, что я ни прикажу, все надо мной смеются да хихикают.

– Очень хихикают, даже, не стесняясь, при мне… – подтвердила Marie.

– Как же не смеяться, когда вы такие странные распоряжения делаете. Вдруг публике запрещаете аплодировать, ну они и обозлились.

– Я думал, больше в театре порядка будет.

– Потом, как же можно спрашивать у актеров, кто сочинил «Разбойников»? Кто же не знает, что Шиллер?

– Я забыл, да и не обязан знать – это не наша, не русская пьеса.

– Что это, Иван Владимирович, какие вы мне роли присылаете? Я вам не пешка. Не приму эту роль. В ней ни одного выигрышного места! – влетела на сцену Щепетович.

– Так что же я-то должен делать, Лариса Алексеевна? Это необходимо, иначе спектакль не состоится! – растерянно забормотал Величковский.

– Что мне за дело до вашего спектакля?

– Лариса Алексеевна, ведь вы служите, деньги получаете, так как же вам до спектакля нет дела. Если вас общество наняло, так для того, чтобы вы были полезны делу, а вы хотите играть только выигрышные роли, – заметил ей Городов.

– К чему вы-то вмешиваетесь? Не ваше вовсе это дело, – обрезала она его.

– Я вам сказал за Ивана Владимировича, как член общества.

– Что же у председателя своего голоса что ли нет? – расхохотался Вывих, приехавший вместе со Щепетович. – Это прелестно.

– Я с господином Городовым согласен! – поспешил заявить Величковский.

– А какое вы имеете право, – наступал на него Вывих, – требовать от актрисы того, к чему она не обязана. Я видел контракт Ларисы Алексеевны. Она должна играть только три раза в неделю, а вы в четвертый требуете – это незаконно. Я завтра же напишу, какие у вас распоряжения, – требуете того, на что не имеете никакого права. Вы бы прочли контракт-то.