Страница 7 из 13
Долго никто не открывал, потом загремел засов, и в проеме показалась знакомая физиономия сожительницы Федула Морковки.
– Тебе чего? – вместо приветствия произнесла она.
– Самого.
Заспанные глаза Морковки раскрылись пошире.
– А ты разве не в курсах?
– О чем?
– Да о Федуле… Схоронили его. Два месяца тому как, – наклонившись к Скоку, прошептала Морковка. – Аккурат в марте.
– Не знал я. Только «от хозяина»…
– Ага. Понятно. Короче, было толковище. Какие-то залетные кинули предъяву, мол, Федул мусорам стучит. Тот в отказ пошел. Туфту, говорит, лепите. Докажете? Те, понятное дело, не просто так базар затеяли. Ты, толкуют, Дипломата вложил… И маляву с зоны под нос суют. А там все обсказано: когда, чего… Крыть нашему нечем, видит: все равно кончат, ну он и в наглянку пошел. Я, говорит, честный вор, а не какая-нибудь сука. Ах не сука?! Докажи! Он схватил канистру с бензином, облил себя и поджег…
– Ничего себе! – только и смог произнести Скок.
– Вот тебе и ничего. Так что, Юрок, сыграл в ящик наш Федул.
– И кто же за него?
Морковка пожала плечами:
– Не знаю я… Наверное, никого. Мусора, в натуре, крепко пошерстили. Многие загремели. Никого из деловых, считай, не осталось. Так… Одни малолетки да всякая шелупонь.
– А Кока?
– Шлеп-Нога? Этот вроде на месте. Не знаю, шмонает ли. Наверное, работает. Что ему еще делать? Кормиться-то надо…
– Схожу к нему, – сказал Скок.
– Давай. Приветик от меня передай. Последний раз на похоронах Федула его видела…
Кока Шлеп-Нога проживал на Гортеатре, между прочим, совсем неподалеку от улицы Красных Галстуков, в двухэтажном доме постройки тридцатых годов. В квартире, кроме него, обитали еще две семьи. Увидев Скока, он, похоже, обрадовался, во всяком случае, его широкая лоснящаяся физиономия выразила восторг.
Комнатушка, в которую прошел Скок, обычно выглядела весьма убого. Кока жил один, а посему Кокин быт, насколько помнил Юра, мало чем отличался от быта землянок. На кровати – серое солдатское одеяло, засаленная подушка без наволочки, на столе заплесневевшие корки хлеба, валявшиеся здесь неведомо с каких времен… Ныне же обиталище Коки было не узнать. Стол застелен новой клеенкой, на нем в симметричном порядке стоят две тарелки: глубокая для супа и мелкая для иных блюд, вилка и ложка лежат по углам, напротив друг друга, а нож со сточенным от долгого употребления лезвием посередине, постель прибрана, а белье на ней опрятное. На полу чистенький домотканый половичок, а на стене у кровати сине-желтый коврик с пасущимися на лугу ланями. Странным казалось и то, что под потолком имелась иконка какого-то святого с еле различимым ликом, а на стене висело большое почерневшее распятье.
– Откинулся, – бормотал Кока, беспрестанно потирая руки. Несмотря на пухлую фигуру, были они у него маленькими и холеными. – Рад, очень рад.
– А рад, так давай отметим мой выход, – Скок выразительно щелкнул себя по горлу. – Можно у тебя, а можно и в пельменную смотаться.
– Не пью я, – извиняющимся тоном произнес Кока.
– Чего?!
– Не пью.
– Давно ли?
– Да уж месяца два. С тех пор, как Федул упокоился. Слыхал про Федула?
– Слыхал… Почему не пьешь? Язва, что ли?
– Не язва, другое…
– Чего другое? Колись.
– Я, видишь ли, уверовал в Господа. – Сообщив это, Кока опустил глаза и истово перекрестился.
– Уверовал?! – изумился Скок. – В Бога, что ли?
– В Господа нашего Иисуса Христа, – важно произнес Кока.
– Ничего себе! – только и смог сказать Скок. – А как же это самое?.. – Он сделал пальцами жест, словно пересчитывал купюры. – Карманка-то?..
– Не ворую больше, – скромно сообщил Шлеп-Нога. – Ни-ни!
– Как же это может быть?
– А так. Вскоре как Федула закопали. А закопали его как собаку какую. Без отпевания. Я познакомился с хорошими людьми, которые меня вразумили и наставили. Теперь как вечер – я к ним. Они тут недалече обретаются. Ну молимся… И вообще, разговоры духовные ведем.
– Поклоны, значит, бьешь, – насмешливо констатировал Скок.
– Ты не смейся. Душу спасать нужно. Грехов на ней множество висит. А я не желаю, чтобы как Федул в геенне сгинуть. Вот молитвами Божьими и очищаюсь.
– А жрать-то как же? На какие шиши существуешь?
– Работать устроился.
– Работать? Ты?!!
– А чего… Чем я хуже других?
– И где же пашешь?
– В магазине грузчиком. Платят, конечно, не так чтобы очень, но много ли мне надо? На хлебушко да на молочко хватает, и слава богу.
– Ну ты, Кока, даешь! Вот уж не думал…
– И тебе, Юра, советую покончить с преступной жизнью. Сколько можно нечистого тешить. Давай к нам.
– Молиться, что ли? Нет уж, спасибо. Я как-нибудь без этого обойдусь. Слушай, Кока, а кто из наших, кроме тебя, богомольца, еще остался?
– Да, считай, никто. Ежа закрыли. Сохатого и Пыню тоже. Кто-то отошел… Словом, масть не прет. – Кока в первый раз употребил блатное выражение. – На Правом есть два-три человека. Работают в трамваях, но не так чтобы очень. Опасаются. Недавно одного работяги крепко помяли. Словом, никого, считай, не осталось. А ты, Скок, чего сбираешься делать?
– Да уж не поклоны Богу класть. Ладно, Шлеп-Нога, будь здоров. Спасай свою пропащую душу, а я поканаю своей дорогой.
И Скок отправился восвояси.
Из того, что он узнал за сегодняшнее утро, картина вырисовывалась, можно сказать, безрадостная. Конечно, работать можно и в одиночку. Возможно, так даже удобнее, но ведь скучно! Даже обмыть добычу не с кем. А уж поговорить «за блатную жизнь» и вовсе. Когда в лагере он размышлял, а не завязать ли с воровской жизнью, эти намерения были весьма расплывчаты и абстрактны, но вот теперь ситуация казалась самой подходящей для этого. Еще в лагере он не раз слышал: блатная жизнь пришла в упадок, быть вором не модно. Исчезало главное, на что опирался блатной мир, – нищета! Если в сороковые-пятидесятые годы молодая поросль рекрутировалась из ребят, обездоленных войной и послевоенной разрухой, из живших в трущобах сирот, для которых имелись всего две дороги: ремеслуха или улица, то теперь народ стал жить если и не намного богаче, то во всяком случае зажиточнее. Появились иные ценности. Вполне доступными для трудящегося паренька стали мотоцикл или мотороллер, а иные замахивались и на личные автомобили. Телевизоры и холодильники можно было купить относительно свободно. Но главное, что притягивало людей на производство, была возможность довольно быстро получить отдельное жилье.
«Может, и мне податься в цех, – размышлял Скок, направляясь к трамвайной остановке. – Но прежде нужно получить паспорт». И он отправился в горотдел милиции.
3
В величайшей спешке покинув разгромленную нечистой силой квартиру, Дуся Копытина с внучкой Наташей отправились на Правый берег, к дочери Люсе. Кстати, Наташа вовсе не воспринимала чудеса, происходившие на улице Красных Галстуков, с таким же ужасом, как ее бабушка. Девочке казалось: порхающая на кухне посуда и сама собой двигавшаяся мебель только начало чего-то еще более захватывающего, похожего на ожившую сказку. Но чего, этого она вообразить себе не могла.
Когда Дуся прибыла к дочери и принялась повествовать ей и зятю о приключившихся в ее квартире страстях, она то и дело призывала в свидетели Наташу. Девочка образно живописала невиданное действо, развертывающееся у нее на глазах. Особенно ей запомнились ножи и вилки, облетавшие вареные картофелины и свеклу.
– Как космические корабли вокруг планет, – хихикала она.
Бабушка, однако, не разделяла веселья внучки. Она заявила донельзя удивленным дочери и зятю, что пока квартиру не освятит поп, она туда не вернется ни за что на свете.
– За грехи мои это все, за грехи мои!.. – то и дело повторяла Дуся, всплескивая руками, и принималась плакать.
– Да за какие грехи, мама? Что ты такое несешь?!
Но старуха не успокаивалась и продолжала рыдать.