Рыба-одеяло

Мы щедро делились с ребятишками нашими припасами, но они так настойчиво лезли в вагон, что пришлось закрыть двери».

На другой день, когда поезд шел полным ходом, удаляясь от Сверд­ловска, мы наполнили жестяные кружки кипятком и уселись возле печки. Вдруг из-под нар, как раз там, где спал Ванька Косарев, вылез взлохмаченный и оборванный мальчишка.

– Я – Мишка, – объявил он.

– Очень приятно, – сказали мы сердито. – Как ты сюда попал?

– Ногами, – ответил он и тут же начал отплясывать чечетку.

Отплясывал он лихо, так что даже нашего лучшего плясуна Пашку зависть взяла. Потом Мишка спокойно взял Пашкину кружку, сел с ним рядом на чурбак и, отдуваясь, стал пить чай.

– Эх, давно горячего не пробовал!..

Отпив несколько глотков, Мишка взял кусок Пашкиного хлеба, мо­ментально проглотил его и поспешно сказал:

– Я сейчас спою за это.

Он довольно погладил живот, встал и запел:

Среди долины ровныя, на гладкой высоте

Стоит-растет высокий дуб в могучей красоте...

Голос у него был приятный и сильный, немножко хрипловатый, вид­но простуженный.

Мишка был маленький, немного повыше Пашкиных колен, чумазый, грязный, в рваном пиджаке, на котором было множество разноцветных заплат. И несло от пиджака керосином, чесноком и псиной – наверное, спал он где-нибудь в собачьей конуре.

Мишка пел и пел, переходя от одной песни к другой – он знал их великое множество, – и кончил петь только тогда, когда поезд остано­вился на станции.

– Как с ним быть? – заспорили мы.

– Отдадим в детдом, – предложил Пашка. – Ведь не повезем же мы его с собой во флот?

– В детдом не хочу, все равно сбегу, – сказал Мишка. – Я уже в нем тридцать раз бывал.

А пока мы решали, поезд тронулся без звонка. Мишка, довольный, что его не высадили, снова принялся пить кипяток.

Ожесточенно скребя живот и голову, он рассказывал нам, что на Волге, где он родился, во время голода его истощенная мать поела ка­кой-то баланды из корешков и скончалась. А он, Мишка, пошел к отцу на фронт. Добрался до фронта, узнал, что отец погиб в бою с белыми, и не вернулся домой, стал скитаться.

Тут Ванька Косарев не выдержал, соскочил с нар и заявил:

– Беру его себе, будет моим сыном... Понимаешь?

Все засмеялись, но возражать не стали.

– Куда же ты его денешь, когда приедем?

– А это, понимаешь, видно будет.

– Ну, тогда и я буду его отцом! – закричал Левка.

– И я, – сказал Пашка.

– И я, – крикнул Сережка.

– Нет, прежде не хотели, теперь уже дудки, не уступлю. Моряком его сделаю!

И Ванька решительно подошел к Мишке, велел ему умываться.

Для Мишки согрели воду и коллективно вымыли его, а голову обрили. Стал Мишка безволосый и чистый, как новорожденный мла­денец.

Ванька дал ему запасные штаны, я – шапку, Левка – болотные са­поги, Пашка – рубаху. И когда Мишка все это надел на себя, сделался похожим на картинку «Мужичок с ноготок». Он утонул в шапке, в рубахе с рукавами почти до пола и огромных сапогах. Мы прыснули со смеху. Мишка попробовал пройтись, но шапка нахлобучилась на лицо, он наступил сапогом на сапог и растянулся. Поднявшись, попробовал сплясать, но после двух-трех ударов чечетки в своих тяжелых доспехах остановился, перевел дыхание и вытер пот с лица.

– Не спляшешь, – сказал он, – обутки тяжелые, надо малость попривыкнуть к ним.

Вот наконец невиданный, незнакомый Петроград.

Прощаемся с теплушками и высаживаемся на Октябрьском вокзале. Навстречу – носильщики, кондуктора, пассажиры... У нас во всем го­роде меньше народу, чем здесь на одном вокзале.

Человек в черной морской куртке, с золоченым значком на мич­манке, остановил нас у входа. Велел грузить наши корзины, мешки, сундучки на автомобиль. Потом скомандовал:

– Стройся!

Выстроились мы и зашагали посреди улицы, озираясь по сторонам. А куда идем, сами не знаем.

Пришли в какой-то высоко обнесенный двор. Это был Дерябинский карантин. Часовой задержал Мишку у ворот.

– Он с нами приехал! – крикнул Ванька Косарев из строя. – Это мой сын!

– Нельзя, – сказал часовой, посмотрев на Ваньку и потом на Мишку.

А командир в мичманке сказал Косареву:

– В строю не разговаривать!

Нам назначили медицинскую комиссию и отправили во флотские казармы, прежде Крюковские, а теперь Второй балтийский флотский экипаж.

Флотские казармы кто-то в шутку назвал сорокатрубным кораблем. С первого же дня нас стали приучать к морским названиям. Ступишь на порог, а это не порог, а «комингс», пол – «палуба», лестница – «трап», шкафчики – «рундуки», потолок – «подволок», комната – «кубрик». И все было как на настоящем корабле.

А на другой день начались строевые учения. Нас учили строю и тридцати пяти приемам старой морской гимнастики.

Однажды, во время учений на площади, мы заметили, что какой-то мальчишка старательно повторяет наши упражнения.

– Ребята, а ведь это Мишка! – сказал Ванька Косарев.

Вечером Ванька Косарев стоял на часах у ворот казармы нашего флотского экипажа К нему подбежал Мишка.

– Ваня!

У Косарева дрогнули губы, но он не сказал ни слова.

– Ваня, ты что – меня не узнал?

– Часовому не полагается разговаривать, – строго сказал Ко­сарев.

– А ты стой, а я буду тебе рассказывать... Я ведь теперь в дет­ском доме, учусь там и бегаю к вам на площадь на гимнастику. Я с вами во флот пойду!

Так разговаривали они: один говорил, а другой стоял молча и слушал.

Таинственный узел погибшего в тайге матроса не давал мне покоя, и я спрашивал о нем у всех моряков. В экипаже находилась рота кад­ровых матросов. Но ни один из них не знал про такой узел.

– Почитай учебники по такелажному делу, – посоветовали они.

Я обложился книгами, которые взял в библиотеке экипажа. Начал с «Морской практики» Гелмерсена и Черкасова, просмотрел и старин­ный «Морской словарь» Бахтина 1870 года, и книгу Посьета «Вооруже­ние корабля», изданную еще в 1854 году.

Много узлов на флоте, и у каждого свое имя и назначение. Самый простой – сваечный. Любой инструмент подашь на нем, не соскочит. А раздернуть узел один миг.

Удавочным узлом поднимают круглые предметы – бревна, трубы. А если прибавить к удавке шлаг[2], то самая скользкая рыба – угорь – не уйдет.

Корабельные ванты – веревочную лесенку на мачту – завязывают выбленочным узлом, и тогда не страшны им самые свирепые штормы.

Спущенная с борта беседка – площадка из досок, на которой сидит матрос и красит стенки корабля, – завязывается беседочным узлом. Во­долаз на такой беседке осматривает грунт, ищет потопленные суда.

Прямым узлом, штыком, полуштыком швартуются корабли за бере­говые палы. Палы – это чугунные столбы в рост человека. Есть и ма­ленькие столбики, с трехлетнего ребенка. За них швартуются речные трамваи, катера, буксиры и шлюпки. Эти столбики называются пальцы.

Голова моя гудела от избытка диковинных такелажных изделий. Я даже придумал стихотворение из одних названий и прочитал его зна­комой барышне в клубе:

Она была в восторге. Спросила:

– А на каком это языке?

– На испанском!

Все было бы хорошо, но подвел меня старичок. Он сидел рядом с нами и глядел на шахматную доску. Ну, и смотрел бы себе. Так нет же. Вежливо поклонился мне и сказал:

– Молодой человек, я не позволю издеваться над языком, которым написаны «Дон-Кихот» и «Овечий источник»!

Но я недолго огорчался.

2

Шлаг – трос (веревка), обернутый вокруг какого-либо предмета.

3

Кто хочет узнать об этих терминах подробнее, читайте книгу Орацио Курти «Постройка моделей судов», издательство «Судостроение» ЛЕНИНГРАД 1978 г.