Страница 8 из 11
- Ты чего меня не хвалишь,- зарычал он.- Я люблю, чтобы меня по сердцу гладили. Ласка внимательная мне для запалу потребна - понимать надо! Ведь я же воображенец!
- Похвалить бы можно,- схитрил Корней, чтобы того горше не разобидеть Мокшу истинной оценкой его способностей. - Похвалить, не гору свалить. Только моей голове, в картинках твоего воображения, мало чего понятно.
Но тот все-таки разобиделся. Да еще как. Даже обругал хитреца.
- Дуболом ты,- говорит,- с хутора. Лапоть веревошный. Чего тут понимать? Тут и понимать-то нечего.
И ушел. Дверью хлобыстнул и ушел. И больше не захотелось ему, как он пояснил остальным, перед свиньею бисер рассыпать.
Корнею желалось, чтобы и Дикий Богомаз о нем заявил то же самое, но увы. Этот помазок лишь обрадовался тому, что у Корнея случилось для него больше свободного времени.
Он все чаще стал путать избяную дверь с котуховой, все чаще складываться у косяка втрое, нюхать свое зелье и пытать Корнея:
- Ну? Как? Что в человеке главное? Разум или душа? Господь, он пущай мертвых сортирует. А мы, живые, сами себе хозяева. Нам и разбираться, кто чего стоит. А для этого потребно мерило...
И вот что придумал Корней против этой пустомельни. Стал он, как только узрит, что Богомаз на дворе показался, из котуха выбегать, кидаться тому навстречу да молитвенно просить:
- Голубчик, Прохор Иваныч! Сготовишь мерило, оцени меня первым. Может, я в жизненном ряду и не числюсь вовсе...
Поначалу Богомаз высокородно кивал Корнею - соглашался. Но скоро стал тяготиться его назойливостью, морщиться, брови сводить. Потом не удержался, определил Мармухе место безо всякого мерила:
- Чего в тебе оценивать?! И безо всякой оценки видать, что ты дурак!
Определил и быстрехонько убрался в хату, потому как, взамен ожидаемой обиды, Корней привязался его благодарить.
Вот хорошо-то! Вот когда выпало, наконец, Корнею маленько передохнуть.
Одну ночь он полностью проспал. Утром проснулся бодрым, весело к работе приступил. Но за нею опять раздумался. Да и странно было бы не думать. Лицо-то его обелело настолько, ровно бы кто всякую ночь тайно снимал родимое пятно, отмачивал от крови, а поутру опять накладывал да расправлял, расправлял...
Корней мог бы поклясться, что сквозь сон чуялись ему ласковые руки. Однако наяву никто его больше не пугал.
Пугал его Тихон. Видя в Корнее столь счастливую перемену да еще подзюзюкиваемый шалопней, стал он неотступно донимать брата:
- Мажешься,- кивал он на его лицо.- А брехал, что сажи больше нету. Лучше отдай! Не то мы тебе морду-то прежней сделаем.
А еще мучил Корнея интерес к тому, кто же все-таки его тайный благодетель? И чем возьмется им в уплату за столь великую услугу?
И тут подумалось ему: "Пойти, что ли, зеркалу поклониться, пока мучители мои спят? Может, чего и прояснится?"
Отложил работу, поднялся, на цыпочках в избу направился. Дверь отворил, а его ажно в сени отдало прогорклой духотой.
Еще бы.
Четверо здоровенных мужиков, разморенных жарой, распластанных вольным сном, лежат, многодневный хмель из себя высапывают.
Подошел Корней до зеркала, взялся путем разглядывать. Завидная все-таки работа! Добротная! Тыльная покрышка словно впаяна в раму. Края высоки - не меньше дюйма! Для чего такая заслонка? Что под нею упрятано?
Попробовал Корней ножом подковырнуть - не лезет.
Сходил за шилом. Стал со всех сторон подтыкаться под заслонку. И шило не идет. В одном месте,- вроде, пошло. Но тут Мармуху ка-ак шарахнет горячей силою. Ажно затрясло всего.
Отпал Корней от зеркала, на лавку хлопнулся. В глазах цветастые круги поплыли. И видится ему сквозь эти разводы, как вытянулась из зеркала по самое плечо женская рука и поставила перед ним золотую коробочку в табакерку величиной.
Да-а. Было такое.
Отметить чудо чудное Корней отметил, успел. Но что было потом - этого не мог бы он объяснить... даже самому себе. Вроде бы что-то подняло его с лавки и осторожно перенесло в клетуху. А четверо хмельных свистунов так и остались в избе доглядывать пьяные сны.
Неведомая сила не позабыла в хате и золотой коробочки. Когда Корней в закуте маленько опомнился, та лежала на столе.
Дивная птица стратим, та самая, которую когда-то люди считали прародительницей всех птиц, которая по этой, знать, причине имела женскую грудь да лицо, да ноги, да самоцветную корону на месте гребня, сидела малой птахою на покрышке. Она таращилась на Корнея рубиновым огнем третьего во лбу ее глаза.
Корней мог положить голову на отсечение, что поначалу, то есть в избе, красавицы этой на покрышке не было.
Внутри же коробки оказалась сажа.
Все это шибко смутило Корнея. Во-первых, он знал, что все живое на земле от Господа бога, во-вторых, столь кровожадного глаза не могло быть у святого создания. И потом - сажа! Как он сразу не понял, что она и есть - чертово знамение. Выходит, что нечистый все-таки услыхал его грешные думы и теперь хитро запутывает в свои сети. Да мало ему одного Корнея, он еще подсунул своей отравы и для Тишкиной фалуйни[14].
"Ну, уж нет!-подумалось Корнею.- Шалишь, однако. Что мне создателем определено от рожденья, то и мое. И за мой, за минутный грех небеса пущай с меня с одного спрашивают. Не стану ни сам мазаться этой отравою, ни остолопам не дозволю. Не доставлю я дьяволу радости клыкасто над нами хохотать".
- Ясно?! - Это уж он птицу стратима спросил и вдруг показалось ему, что глаз ее рубиновый гневом вспыхнул.
Тогда и Корней осерчал. Сграбастал он чертов подарок, из дому выскочил, твердой ногою с крыльца сошел, да ка-ак запульнет дьявольский соблазн за прясла, за молодые у двора елки.
Сверкнуло подарение на утреннем солнышке огненным мотыльком, порхнуло через невысокие вершинки, а по другую сторону ельника кто-то взял да и вскрикнул, словно бы по голове угодило. Вскрикнул, а потом и засмеялся лукавым девичьим смехом. Зашумела хвоя, заколыхались ели безо всякого ветра, раздался похлоп огромных крыльев, как будто великая птица с земли поднялась и укрылась в таежной густоте.
Корней предположительно понял, что все это значит, и потому не больно-то испугался, он даже решил любопытство справить - удостовериться в своей правоте. Потому через прясло перепрыгнул, между елок по рыхлому снегу на ближнюю прогалинку пролез, кругом глазами зашарил - никого, никакого заметного следа. Мартовский снег в лесной нетронутости не больно еще осел, недавняя пороша его и вовсе подровняла. И все одно Корней ничего не увидел. Зато у себя под носом - прямо вот тут, вдруг да разглядел он след босой девичьей ноги...
Постоял Корней, ничего нового не сумел взять в голову и вынужден был поворотить обратным ходом. Поворотил, шагнул, а у него за спиною кто-то ласково сказал:
- Жди меня в гости.
Обернулся - никого. Тогда Корней перехваченным от неверия голосом и говорит:
- Чего ж ты прячешься? Покажись. Хоть знать буду, с кем дело имею.
И пустота поляны ответила ему все тем же нежным девичьим голосом:
- Время настанет - покажусь. А ты не пугайся больше.
Все это предстояло Корнею еще на сто раз передумать. Но зато пришла полная уверенность в том, что Тихонова гостевня тут ни при чем.
Его, покуда неполное, прозрение наступило утром. А в за обед того же Дня на Тараканьей заимке опять да снова пошел хмель по буеракам:
14
Фалуй, фаля - пошляк, самодовольный невежа.