Страница 2 из 11
- И что же будет?
- Я и сам еще не знаю, а только Фарисей страсть как башковит. Ведь он какую азбуку составить намеревается! Такой во все века не было. Взял, допустим, книжицу в руки, его письменами начертанную, открыл обычным порядком и читай себе, коли владеешь азбукой, хотя бы Закон Божий. Ты не ухмыляйся. Я знаю, о чем ты думаешь. На кой, мол, черт попу гармонь - у него кадило есть. Есть. Но Фарисеева буквица такова, что захлопни ту книжицу да обратной стороною до себя переверни, откинь заднюю обложку и...- Тихон сделал глазами большое удивление, поглядел в ладошку, ровно бы в книгу, сообщил.- Тут перед тобой раскрывается совсем иное писание! Как только читать его приступишь, голова загорится, тело возьмется ознобом, а разум время потеряет...
На этом Глохтун замолк, однако ж недосказанность душила его. Он даже по избе заходил - думал, что она утрясется. Не утряслась. Вынудила его остановиться против Корнея, который сидел у устья плиты, прилаженной до угревы, и шевелил кочерыжкою огонь.
- Вот так и Нестеров отец мордой крутит,- заметил с обидою Тихон,- когда Фарисей пытается ему втемяшить, что не зря ест его хлеб, что ему в этой темной жизни предстоит сильно прославиться. Ты бы разве от славы отказался? Ни-ког-да!
Глохтун рукой отмахнул от себя всякое сомнение и снова привязался к брату, намереваясь вызвать в нем сочувствие.
- Ты представляешь, что он Фарисею отвечает? И Полкан, дескать, от борзой не отказался, да только породу испортил... Вот как нынче отцы понимают своих сыновей! А ведь не сосед вгонял Фарисея в учение, сам же он пацана мучил. И ты вспомни: каким ты силком принуждал меня образоваться? Кто тебя просил? Вот нас-то вы образовали, а сами? Сами же не дотянулись даже до того понимания, что ученой голове вынь да положь полную мозговую занятость! Понял или нет? Ни хрена ты, я вижу, не понял,- отмахнулся он от Корнея, но не отстал от него.
- Ты и Прохора Богомаза тоже частенько костеришь. А ведь его ни на каких языках не объяснишь, настолько он из ряда выходящий человек! Обзоринцы его обзывают Диким Богомазом. А никто не желает понять, почему он божий образ абы как малюет. Ведь он только вид народу кажет, что весь по жизни растерян. Не-ет. Он не только ростом выдался, он со своей высоты многое видит, многое примечает. Жалко, не могу тебя до его иконописной сводить - Прохор туда лишнего человека не пускает. Там бы ты увидал, какую сдобную барыню выписывав! он. Самыми тонкими красками накладывает ее на добротную холстину. И вот ты стоишь, смотришь на барыню, а она, халда розовая, живьем перед тобою лежит... Вот этак... Перегнутая вся.- повернулся Тихон до Корнея спиною и глянул на него через плечо.- Лежит и вроде бы знать тебя не желает. А сама так вся и пышет голым теплом, ровно из парной выскочила, развалилась по шелковой постели, да на короткий миг, оборотилась: кто, дескать, любуется тут мною? Но не этот ее взгляд человека будоражит. Вся закавыка в том, что из того места, которое бабы юбками занавешивают, у красавицы третий глаз на тебя смотрит. И такой пронзительный - до печенки продирает вниманием. Будто пытает тебя: кто ты есть такой на белом свете?!
С этим строгим вопросом Тиша Глохтун подступил до брата вплотную, но не для того, чтобы добиться от Корнея отчета, а чтобы самому шепотом признаться, ровно бы его кто-то мог подслушать:
- Стоишь перед нею - дурак дураком. И ведь отвечаешь! А чего отвечаешь, сам не помнишь. Когда оторвешься от нее, до-олго в себя прийти не можешь... Вот такая штука! Но Прохор никак своею работою не доволен. Хочется ему внимание того глаза довести до крайней прозорливости, чтобы все, кого найдет он нужным допустить до лицезрения розовой барыни, не шепотком, а откровенным голосом сами бы себя исповедовали перед нею. Прохор намерен готовую картину разместить в какой-нибудь проходной комнате. В переднюю он думает назвать гостей; кого-то из нас поставить у двери, чтобы по одному человеку впускать до барыни, кого-то - уводить опрошенных в третью комнату. Сам же Богомаз мыслит спрятаться тут же за ширму и наблюдать в малую дырочку: чего люди об себе говорят? Уж больно ему хочется определить, кто в каких грехах погряз. Потом он собирается чего-то там сложить- разделить-помножить, чтобы понять, кто какое место на земле занимает и какое должен занимать. Он и себя определит, и меня, и Нестора... и тебя, если захочешь. А что? Разве тебе из интереса такая хитрая комиссия? А вот я бы и за ширмой не отказался постоять...
- Ну? - спросил Корней.- И чего бы ты после этого делал?
- У-у, - протрубил Тиша. - У меня бы тогда многие по струночке ходили...
- Так ведь нет греха боле, чем гнесть чужую волю,- осудил его Корней, отчего Тихон возмутился.
- Снова не угодил,- сказал он и тут же опять пристал до брата.- А иначе как? Как иначе-то узнать и определить себя на свое место?
- Иначе никак, - усмехнулся Корней. - Только через дырку, - сказал он с горечью, которой Тиша не усвоил, а слова принял за чистую монету и потому воспрял духом.
- Вот видишь... А ты - лоботрясы... Понял, каким делом занят Богомаз? А что Мокшей-балалаечник - про этого и вовсе ни-че-го дурного не скажу. Прохор да Нестор - те ладно. Те, недосягаемы для немудрящего понимания. А этот? Чем тебе этот-то не угодил? Ведь он весь как есть на виду. Без него ни свадьбы, ни крестин, ни Рождества, ни Троицы... Когда ты поймешь залежалым своим умом, что задарма люди никого кормить не станут! Ведь за каждый кусок, за каждый глоток Мокшею, как ты его зовешь, Семизвону, башку приходится крепко ломать. Не зря же она у него запрокидывается, не от гордыни, не от мозговой легкости. Он мне признался, что у него какой-то нерв от быстрого тока ума перекрутился. Он и веки ему подергивает. Как только припевку новую выдаст Мокшей головою, так нерв у него надструнится и дернет. А бабы свое рады понимать - балалаешник, вишь ли, подмаргивает им. И начинают перед ним краснеть от тайной надежды. А Мокшею плевать на всех. За ним одна барынька из уезду с лета ухлястывает. Чо ему обзоринские курехи? Он вымолачивает частушку за частушкой, а ты красней, хоть раскались. Мужик какой бабе за это звезданет, а ему хоть бы хрен по деревне... Выдает сидит, ажно у чертей уши чешутся. А уж когда с лавки сорвется да в пляс кинется - потолок стонет! Другой раз, когда придет он к нам. я его упрошу, пушай для тебя отчубучит. Может, тогда ты его сполна оценишь. Не-ет. Ей-бо, нет. Не зря Семизвон миром кормится. Вот он сидит на гулянке и про каждого припевки складывает. Тут уж - кому смех, кому слезы. На днях как-то с ходу про меня сморозил. Ты послушай,- предложил Тихон, запрокинул Мокшеем голову и запел, дергая плечами:
При этом, от чрезмерного восторга, Глохтун крутанул ногою и пожелал принять от Корнея одобрение.
- Ну?- спросил он нетерпеливо.- Каково?! Хто еще в Обзорные способен придумать такое - у блохи фамилию требовать? И всякая выдумка у него наособицу...
- У Якишки у Морозова тоже все как есть наособицу,- сказал Корней. - Которое утро на сарайку влезает, руками себя хлопает и голосит на всю округу. Да ведь сколь умело петухам подыгрывает! Мы через речку живем, и то нашим курам ажно глаза туманом затягивает. Это ли не даровитость?
- Во-от, вот, вот,- заклохтал Тиша.- В том-то и беда мозговитых людей, что их очень непросто от безмозглых отличить. Чтобы в признаках величия тонко разбираться, опять надо обладать небесным озарением. У Яшки у Морозова исключительность его неделями повторяется - покуда его отец дубиною не отходит. А у Мокшея она всякий день разнообразится. Значит, голова его варит, а не переваривает одно и то же...
- Разнообразится,- с печалью перебил Корней брата,- сегодня грезится, завтра блазнится... Ладно, Мокшей - этот и в самом деле на ходу подметки рвет. А у Прохора твоего Богомаза? У него только одна замычка - барыню написать. И у Фарисея одна...