Соколы

Первое время они работали, как отшельники, никого не принимали в своей мастерской, и, кроме Михаила Васильевича Нестерова, мало кто из художников знал, над чем работают братья Корины. Но вскоре об этюдах Павла Дмитриевича прослышали его коллеги. С позволения хозяина стали заходить на Арбат, поднимались на последний чердачный этаж большого дома, входили в комнаты с низкими сводчатыми потолками, замирали от удивления и восторга. Среди московских художников распространился слух о том, что один из Кориных — Павел — пишет нечто грандиозное, пишет талантливо, широко и необыкновенно. А второй — Александр — копирует классиков так, что не отличишь, где подлинник, а где копия.

У молвы легкие крылья. Долетела она до итальянского города Сорренто, где жил тогда Горький. Говорят, о братьях Кориных рассказывали ему художник Федор Богородский и известный советский ученый-анатом Терновский.

3 сентября 1931 года в мастерскую Кориных не вошел, а влетел запыхавшийся коллега, выпалил, волнуясь, скороговоркой:

— Павел Дмитриевич, спускайтесь скорей вниз. Там Горький к вам приехал, да никак не смог подняться по лестнице. Одышка у него. Хочет познакомиться с вами…

Это было так неожиданно, ошеломляюще, что Корин не сразу поверил: мол, вероятно, ошибка. Но ошибки не

было. Алексей Максимович Горький действительно приехал познакомиться с молодыми художниками из Палеха, которых ему рекомендовали как будущее русской живописи. Лифта в доме в то время не было. Отдышавшись на площадке четвертого этажа, Горький поднялся в мастерскую братьев Кориных. Радостное волнение охватило художников. Они знали взыскательность великого писателя, помнили его резко отрицательное отношение к любым проявлениям модернизма, верили его вкусу — ярого сторонника реалистического искусства. Опытный глаз и чутье не изменили Алексею Максимовичу: он сразу увидел в Павле Корине недюжинный талант живописца. Долго и внимательно рассматривал этюды Павла Дмитриевича, расспрашивал о композиции будущей картины, поинтересовался названием.

— «Реквием», — не очень уверенно ответил Павел Дмитриевич.

Горький нахмурился, лицо сделалось суровым, задумчивым. Затем, посмотрев на художника дружески-покровительственно, сказал:

— Адреса не вижу. Название должно определять содержание. — Кивнул на этюды: — Они все эти уходящие. Уходят из жизни. Уходящая Русь. Я бы так и назвал: «Уходящая Русь».

И художник, багровый от волнения, сказал, сверкая лучистыми глазами:

— Пожалуй, вы правы, Алексей Максимович. Так будет лучше — «Уходящая Русь».

Потом прошли в комнату Александра Дмитриевича, Горький сразу же обратил внимание на копию «Мадонны Литты». Глаза его загорелись. Попросил:

— Продайте мне ее, Александр Дмитриевич.

— Не могу, Алексей Максимович, — ответил Корин-младший, — не продам.

Александр Дмитриевич не знал, как ему поступить: слишком неожиданным было предложение. Он чувствовал себя неловко и растерянно: как это вдруг продать… Горькому!..

Прощаясь, Горький сказал Кориным:

— Вам бы надобно в европейских музеях побывать: Дрезден, Лувр, Италия. Обязательно в Италию нужно поехать, непременно. Это школа великая— искусство Возрождения. Поедемте вместе. Завтра приходите ко мне, там и решим.

На другой день Павел Дмитриевич был гостем Горького.

Алексей Максимович спросил:

— А почему без брата? Павел Дмитриевич смутился:

— Так он решил, что вы меня одного в Италию пригласили.

— Почему же одного? Оба поедете. Непременно оба, — сказал Горький.

За обедом Екатерина Павловна Пешкова попросила Павла Дмитриевича:

— Уговорите своего брата продать Алексею Максимовичу копию Леонардо. Он только о ней и говорит.

— Так ведь он хочет подарить ее Алексею Максимовичу, да стесняется. А продать — нет, что вы! — ответил Павел Дмитриевич.

И вот Александр Дмитриевич принес в дом Горького «Мадонну Липу». От чистого сердца дарил он ее великому писателю. Но Горький не мог принять такого подарка.

— Я человек богатый, — говорил он художнику. — А вам деньги нужны. Давайте рядиться: сколько вы за нее хотите?

— Не знаю, Алексей Максимович, — терялся Корин-младший. — Неудобно с вас деньги брать.

— Ну, вот что: в музей вы отдавали за полторы тысячи. Это, конечно, дешево. Я даю вам три. Тысячу — здесь, а две в Италии. Там вам деньги нужны будут.

Так и порешили.

Удивительное дело; Горький отгадал их заветную мечту — увидеть мировые шедевры в подлинниках! А уже через несколько дней, 18 октября, от Белорусского вокзала столицы отошел поезд, в одном вагоне которого ехали А.М.Горький и братья Корины. Вместе ехали до Берлина. Дальше путь Горького лежал прямо в Сорренто, а Корины решили по пути в Рим задержаться на короткое время в Берлине и Мюнхене. И наконец они в Риме…

Как зачарованные ходят Корины по улицам и музеям Вечного города. Они потрясены великими творениями титанов эпохи Возрождения: Леонардо, Микеланджело, Рафаэль, Тициан, Веронезе! Какая могучая, неотразимая красота, чарующая гармония! И каждый из них— целый мир, огромный и неповторимо прекрасный, океан бурь и страстей. И они, два живописца из далекого русского села Палех, стараются постичь главные силы этих океанов. Сердца переполнены чувствами, разум — мыслями, которые будут высказаны в произведениях. А пока на листах блокнота, с которым Павел Дмитриевич не расстается целыми днями, рядом с рисунками, с набросками как мысли вслух, как непосредственный жаркий восторг, как вспышки восторженного горячего сердца появляются записи. Вот о Леонардо да Винчи: «Творчество его обаятельно философским подходом к жизни, к человеку. Ясный объемлющий всю природу взгляд художника видит главное в человеке; он прославляет его, возвышает и облагораживает. Леонардо бесконечно любил то, что изображал. Природу он называл милостивой, а живопись— немой поэзией, результатом которой является гармоническая пропорция. Учась у природы, он высмеивал живописцев, которые без разбора срисовывают предметы, подобно зеркалу, отражающему все подряд».

В Сикстинской капелле он записал: «Микеланджело! С таким беспредельным размахом гения человечество еще не выступало. Что за гордая воля!.. На потолке Сикстины живопись вознесена на высочайшие вершины духа и формы»

Для каждого художника он находит меткое определенние, огненные слова.

«Тициан во всем блеске проявил свое гениальное дарование… Ему было доступно многое, если не все: и стихия жизнелюбия в изображении прекрасных женщин, и просветленность нравственного подвига, и чудо психологического портрета. Он угадывал порок, жесткость, коварство и со всей мощью живописи запечатлел тайное тайных человека. Сама краска звучала у Тициана во всех богатствах тональности. И так у него всегда — его краски не равнодушны, они составляют гармонический аккорд. И у Леонардо была гармоническая пропорция, и у Джорджоне, и у Тициана. Но у каждого своя, совершенно особая. Леонардо был как бы бесстрастнее, объективнее, интеллектуальнее, Джорджоне — изысканнее, утонченнее, Тициан же — мощнее, чувственнее, откровеннее».

«Паоло Веронезе прославлен роскошеством своей Живописи — мощной, корпусной, поразительно богатой тональностями. В этом изобилии и роскошестве живет плотская, земная, бьющая через край душа, опьяненная жизнью… А души у всех у них были праздничные: щедрые, страстные, возвышенные».

Художник XVIII Тьеполо, чья фантазия была безгранична. Но это была именно художественная фантазия, стремление выразить роившиеся в душе бесконечные об разы, а не сухая рационалистическая изобретательность бедного вымыслом воображения… Разнообразные фигуры — реальные и мифологические, люди, животные, полубоги, неожиданные композиционные сочетания, повороты, ракурсы, смелость и богатство во всем! Как и все великие итальянцы, Тьеполо рисовал правильно, но умел и нарушать правила. А это надо уметь. Умел это Микеланджело, населивший своими потрясающими созданиями изображение «Страшного суда» в Ватиканской капелле. Истинным мастерам доступно все, и они не настаивают на мелочном сходстве, а следуют велению своей фантазии, однако не как недоучки-дилетанты, а во всеоружии умения».