Бесиво

БЕСИВО

…Предосенняя хмурота тошна всякому. Потому что в природе, как вообще в жизни, есть свои хорошести и нехорошести. Хотя, опять же, с другой стороны, всё правильно. Но правильность и хорошесть, если к человеческой жизни применить, часто вразрез. Взять, к примеру, умного или глупого, богатого или бедного, работягу или охламона последнего — одинаково. Приходит время, и умирают. По природе правильно. А что хорошего?

Ползут ниже неба серые тучи, ветер холодный лист на дереве треплет, а лист уже не цветастый, как днем раньше, а тоже серый, как тучи. И ни в чем человеческому глазу радости нет. Одна обида на душе. И вовсе не на осеннюю хмуроту обида, а на жизнь, в которой все правильно, да не все хорошо. А то и вообще ничего хорошего. И стоит только человеку сказать хотя бы и не вслух, что ничего хорошего нет в его конкретной жизни, как тут же тоска прочь, а заместо тоски та самая хмурота, что в природе, она самая, сперва в душу вползает, злость глаза сощуривает, челюсти стискивает, через горло, опять же, назад в тело сплывает, и вздуваются жилы во всем теле недоброй силой. Тут тебе и готов человек к злому делу. А злое дело — оно всегда под рукой, к нему ума не требуется — одной охоты хватает.

Так или, скажем, почти так начала Валентина Андреевна рассказывание истории братьев Рудакиных, бывших ее соседей по ныне вымершей деревне Шипулино. Теперь-то не шестидесятые и даже не девяностые, а вовсе запредельные времена. Попробуй-ка в сей день отыскать человека, любящего и знающего толк в говорении, — чтобы со смыслом и интеллигентному уху отрадно. Присмотришься иной раз к какой-нибудь почти распутинской старухе или к почти беловскому старику, подкатишься-подмылишься на разговор, да и нарвешься на такую неоригинальную матюгатину, что хоть в запой уходи от тоски.

Отчего, кстати, русский интеллигент периодически, а иногда и систематически пьянствует? Да все оттого, что ему то за державу, то за народ обидно. Великая причина для великой тоски. Однажды, правда, слышал признание очень интеллигентного человека, что пьет он исключительно по причине сучье-подлючей сути экзистенции, от каковой только в запое и есть спасение. Что ж, спасаться никому не запретишь, если жизнь — сплошная тягомотина.

Но мне, однако ж, повезло. В деревне Шипулино, к тому времени чуть ли не полностью скупленной полуновыми-полурусскими, я оказался случайно. По рыбачьим делам.

Еще при въезде в деревню глаз подметил густо заросшее крапивой и прочими сорняками давнее пожарище на самом краю деревни. Что-то нетипичное было в этой печальной картинке. Не тронуто пожарище — вот что. Стены кирпичного пристроя — ни малейших признаков прикосновения. И это в наше-то время, когда, что бы плохо ни лежало, рано или поздно убежало. Добротный забор на задах припал к земле, но целехонек каждой слегой, каждой доской. И мощная русская печь по центру пожарища с обвалившейся трубой примерно по чердачному уровню — как надгробие…

В коротких общениях у колодца я попытался выспросить, что да почему… И был заинтригован многозначительными ухмылками или хмурыми отговорками. Любопытство мое поначалу не имело ни малейшей литературной корысти и было спровоцировано исключительно вынужденным бездействием и той самой «хмуротой» меж землей и небом, что начисто ломала мои планы.

1. «Олигарх» и другие

Судья и один из народных заседателей померли с разницей в год. Зато второй народный заседатель, ныне гражданин свободной и независимой России, здравствовал. И не просто здравствовал, но даже и вполне процветал, насколько можно процветать в районном городишке, что в стороне от железной дороги и на несудоходной реке.

Всякий, кто живал в подобном месте, знает, что время там тянется-движется не по законам физики, но исключительно по правилам метафизики, если у этой самой метафизики (по народному пониманию — просто чертовщины) вообще есть какие-либо правила.

— Ну прямо чертовщина какая-то! — говорил мне бывший директор восьмилетки, а ныне почетный учитель на пенсии Федор Кондратьевич Лытов, он же единственный в городишке член областной писательской организации, принятый в сей интеллектуальный орден не столько за таланты, сколько для «обхвату периферии». — Я ж его до восьмого классу учил. Олух царя небесного! Лодырь и засоня. Рисовал, да! С первого класса. На заборах. Всякую похабщину. По-нормальному, на уроках рисования имею в виду, куб нарисовать не мог, не то что чайник, положим. А теперь-то что!

Федор Кондратьевич, изображая изумление, распрямлял тысячу морщин на желтом от старости и курения лице, глаза выпучивал до признаков базедовой болезни, по-актерски вздымал руки над головой…

— А теперь он народный самородок, художник-примитивист! Ведь слово-то какое! Чисто оскорбительное, не иначе. Примитивист! То есть попросту — дебил! А? И на нем, представляете, нынче вся экономика района держится. Нет, вы поговорите с этим самородком! Ничего, кроме мычания и кряканья, не услышите. В словарном смысле он, с тех пор как его этот проходимец Черпаков сделал знаменитостью, полностью деградировал…

Меня-то как раз интересовал «этот проходимец» Черпаков Сергей Иванович, единственный оставшийся в живых из судейской троицы, еще совсем недавний бывший народный заседатель в скандальном процессе над фермером Андреем Рудакиным из деревни Шипулино. В столицах теперешние превращения людей, конечно, тоже весьма чудесны, но их чудесность чаще всего несколько абстрактна. К примеру, вчерашний лаборант становится министром. Ну так этого лаборанта в лицо и лично знали единицы. Незнавшие имеют право предполагать, что он был суперлаборантом, потому и стал министром. Или осветитель второстепенного театра оборачивается миллионером. А его кто знал? Только пожарник. Остальные, и рядом будучи, в упор не видели. Отчасти отсюда и покойники. Смотрит один превращенный на другого и говорит: «Да ты кто такой? Вот я себя знаю, а тебя, нахалюгу, отродясь…» И — бах! бах! И для форсу контрольный в самую думалку.

В районном городишке, тем более где ни поездов, ни пароходов, там все иначе. Кто такой народный заседатель районного суда? Ни к суду как к процессу, ни к народу как к обществу — никакого отношения. Полнейший ноль. Все его знают и понимают, как ноль. И вдруг этот ноль вроде пластилиновой мультяшки начинает обретать формы одна другой чуднее. И что откуда берется?! Сперва берется движение. Начинает мелькать. То вдоль улицы, то поперек. Потом берется голос. Никто ведь даже не подозревал, что умеет говорить. Люди рты разевают от удивления, а ему, чебурашке, того и надо. Через рот в два раза слышнее, чем через уши. «Дам!» — говорит опассионаренный ноль. «Ам!» — отвечает естественным рефлексом удивленный народ. Не верит, презирает, но рефлекс первичнее веры и презрения. И в том не специфика районного народа, но особенность географическая: городок без транзита, где человечий интерес весь внутри себя, где в каждом квартальчике свои, остающиеся не известными миру шекспирианы, не востребованные не только литературой, но зачастую даже милицией…

Мы встретились с Федором Кондратьевичем Лытовым, пенсионером и районным поэтом, в крохотной прихожей редакции «Знамя ленинизма» по предварительному звонку, когда после заверения в моей безусловной патриотической политориентации он и назначил время и место встречи. В свои шестьдесят пять Федор Кондратьевич был весьма крепок, костист и даже кудреват. Борцовые качества крепко впечатались в чертах его угловатой физиономии. Он был определенно симпатичен, и, когда жал мне руку, как товарищу по борьбе, я испытал угрызения совести, поскольку мой интерес к нему носил откровенно корыстный — литературный характер.

— Вот! — сказал он торжественно, впечатывая мне в ладонь листки со стихами. — Сегодня они у меня не отвертятся!

Кивнул злорадно в сторону кабинета редактора газеты.

— Ну объясните мне, тупому провинциалу, как это: некто, в сути ничтожество, ничего не имел, ничего не создал и не изобрел — и вдруг миллионер, олигарх, говорит: надо уметь делать деньги, и все с ним соглашаются, жмут руку, про политику советуются… Нет, может, я просто не в курсе? Какое-нибудь приличное объяснение такой факт имеет или нет? Вы ж там, в Москве… это ж все у вас на глазах… Ну есть объяснение, чтоб я на этих олигархов смотрел не как на воров обыкновенных? Ведь если я смотрю как на воров, я же справедливо хочу, чтоб их всех к ногтю, а мне, может, неприятно хотеть кого-то к ногтю! Так как мне быть? Ну хамство! Высшей меры хамство! Они ж даже не оправдываются. Считают, что я, как говорится, ноль без палочки, на мое мнение и понимание им чхать с колокольни! Я для них быдло завистливое. Я же — нет! Я просто понять хочу! Имею право наконец! Если все дело в экономических фортелях, которых я не понимаю по необразованности, тогда будь добр, объясни, я необразованный, но не дебил, пойму! Или как? Как у Блока? «В заколдованной области плача…»? Так вот: плача в заколдованной области экономики, уж поверьте, народ знает цену своим слезам…