Страница 23 из 33
— Возьми его себе! И пусть он будет тебе другом!
Я запротестовал. Как же ему совсем одному, ведь собака — живая душа рядом!
— Возьми! Он тоже еще не жил!
Я взял щенка на руки, он прижался ко мне и задрожал отчего-то.
— Можно, я буду приходить к вам?
Байколла сначала покачал головой, как бы говоря: "К чему это!" Но потом сказал:
— Если встретишь мою дочь среди людей, то придешь и расскажешь о ней!
— Обязательно приду!
А у самого сердце сжалось от мысли, что, может быть, уже никогда не увижу ни Ри, ни Байколлу.
Я попрощался и пошел к выходу. И, странное дело, пока я подымался по лестницам, шел по залам и по пещере на выход, щенок на руках становился все тяжелее, и когда солнце полудня ударило мне в глаза, то с рук моих на землю спрыгнул вовсе не щенок, а почти большая собака, то есть когда пес встал на задние лапы, то передние коснулись моих плеч.
Сарма увидела собаку, и лицо ее вытянулось. Но я опередил ее:
— Байколла мне подарил!
Она что-то пробурчала себе под нос, но ничего не сказала, и это значит — разрешила!
— Я назову его Другом! Байколла сказал, чтобы он был мне другом! А я так его и назову!
Сарма не удостоила меня даже взглядом. Я подошел к ней, сел рядом, рядом сел Друг.
— Скажите, — решился я, — неужели вы никогда не простите Байколлу?!
Она зло прошипела сквозь зубы:
— Я слишком много позволяю тебе, и это тебе не на пользу!
— А я вот знаю одну женщину, у которой тоже убили... (я не знал кого), и она простила!
Сарма посмотрела на меня с жалостью.
— Эх ты, неумелый лгунишка! Придумал небылицу и надеешься, что я не отличу ее от правды? Это потому ты надеешься, что понять не можешь, что прощения не бывает! Если совершено преступление и если есть горе в душе, значит, там не может быть прощения! Я же тебе объяснила! Простить — это значит предать горе! Забыть о нем! Слабые люди, забывая горе и по слабости отказываясь от мести, свою слабость и забывчивость называют прощением! Опять же, если на том, кого прощают, вина есть, то разве он ее забудет, если ему скажут: "Прощаю!" Виновные в прощении не нуждаются, потому что знают, что от вины никуда не денешься! И если бы существовала такая женщина, о какой ты говоришь, и если бы она сказала: "Прощаю!" — то она либо солгала бы, либо она уже забыла того, кого потеряла! Простить! Ну, подумай сам! Это что же, вину назвать не виною, а горе не горем! Это даже смешно!
Она разговаривала со мной снисходительно, но и я думал о ней так же, потому что своими ушами слышал за окном Генкиного дома фразу прощения и своими глазами видел горе на лице говорящей. И понять этого Сарме было не дано! Я впервые подумал о том, что она, очень даже может быть, не умная или, по крайней мере, не очень умная и вот от этого она еще более несчастная, больше, чем старуха Васина. Она несчастная от того, что не может простить! И мне стало жалко Сарму. Еще более было жалко Байколлу, и от всех этих чувств и сомнений вдруг появилась в сердце тихая боль.
Никак не удавалось представить, что где-то живет среди людей дочь князя Байколлы и ничего не знает о себе, ничего не помнит...
— Значит, я уже никогда не увижу Ри! — сказал я.
— Может быть, и не увидишь! А может, увидишь! — ответила Сарма.
— Может, увижу?
Она пожала плечами. Неопределенно. Без всякого намека.
— Только, если ты увидишь ее, запомни: если хоть одним словом намекнешь ей о том, что она забыла, чего ей не нужно помнить, то причинишь ей боль! Она все равно не вспомнит, но ей будет больно!
Я не очень обратил внимание на эти слова, но они заронили в душу крохотную, как светлячок, надежду.
— Ну, мы пойдем! — сказал я, погладив Друга.
Сарма посмотрела на меня, сделала рукой какой-то непонятный жест, вроде бы что-то сказать хотела еще и будто бы ей трудно было это сказать.
— Я могла бы тебе этого не говорить, но, пожалуй, скажу... Тебя сюда никто не звал, но раз уж ты пришел... да еще вмешался...
Она удивленно покачала головой.
— Ведь цыпленок, в чем только душа держится! А вмешался...
Похоже, она и сама не понимала, как случилось, что я вмешался...
— К большой тайне ты причастен теперь, а это вовсе не радость, и скоро ты это поймешь, и пусть будет тебе награда... Знай, что, пока ты живешь на берегах Долины, с тобой ничего не случится дурного!
— А что может случиться? — недоуменно спросил я.
— Многое может случиться с таким чахлым стебельком! — насмешливо ответила Сарма.
Я устал от ее насмешек, мне уже не хотелось разгадывать смысл ее слов, я устал от этого разгадывания. Я попрощался с ней как можно вежливей, и мы с собакой начали спускаться со скалы. Друг прыгал с камня на камень, с уступа на уступ так, словно делал это каждый день, и я уже не показывал ему дорогу и не предупреждал об опасности сорваться, как сначала, а только хвалил его, и он на каждую мою похвалу и вообще на каждое мое к нему обращение отвечал и хвостом, и глазами, и ушами, и, казалось, понимает он каждое слово.
Дома своим родителям я заявил категорическим тоном, предупреждая их возражения, что эту собаку мне подарили и она будет жить с нами. Отец с матерью растерянно переглянулись, мама сказала:
— Ну, а собственно, разве мы возражаем?!
— Пусть живет! — сказал папа. — Только надо место определить.
И до самого вечера папа провозился, устраивая под крыльцом конуру Другу. Сажать же его на цепь я категорически отказался. И папа примирительно сказал: "Посмотрим!" А когда я заявил, что тогда сам сяду с Другом на цепь, папа тут же забеспокоился и стал убеждать маму, что такая умная собака ни за что не будет давить куриц и кусать хороших людей. И Друг поблагодарил папу хвостом за справедливое слово.
Вечером пришел Светкин отец и сказал, что Белый дед умер в Слюдянке в больнице. Мне было очень жалко и деда и Генку!
— Что поделаешь! — сказала мама.
— Врач предсказывал, что мучиться будет дед перед смертью, болезнь такая! А он умер, как в иной мир отошел!
Папа развел руками.
— Что ни говори, а медицина знает о человеке только самое внешнее. Да... И вместе с дедом, значит, умерла история местного золота!
— Не было там никакого золота! — крикнул я из кухни.
Они все вышли на кухню, и папа спросил:
— Где это там?
— В Сухой пади!
— В Сухой пади! — воскликнул Светкин папа. — Верно! Есть такая, Сухая падь! А ты откуда знаешь?
Я пожалел о сказанном, хотя, кажется, ничего важного выболтать не успел. Я помнил слова Васиной, что есть тайны, которые никому знать не на пользу.
— Знаю, и все! — ответил я, давая понять, что больше из меня и слова не вытянешь.
— Ишь ты! — удивился Светкин отец. — Значит, и про Сухую падь слушок есть! Всю жизнь здесь живу, а такого не слыхал! Я тоже думаю, что нет у нас золота! Геологи уже давно все обшарили, много чего нашли, а золота нет! Сухая падь! Надо же! Хм! У Белого деда там когда-то зимовье стояло, потом пожар был, и зверье почему-то невзлюбило эту падь! Воды там нет, один маленький родничок на километры!
Наступила тем временем пора орехов, и мальчишки один за другим стали исчезать по нескольку дней с байкальского берега. Появлялись они с черными от смолы руками, на щеках, на лбу и на шее тоже были пятна смолы, и, хотя керосином или бензином смола смывается легко, мальчишки не спешили избавиться от следов кедрача. Все карманы мальчишек были теперь полны орехов, а разговоры у костра на берегу велись в основном вокруг ореховых дел. Один хвастался, что, как вдарил по кедру колотом, с одного удара двести шишек свалилось, а десять штук по голове хлопнули. Постепенно количество падающих шишек с одного удара достигло пятисот, и мальчишки ревниво осматривали затылки друг друга, носящие следы от прямых попаданий.
У кого-то колот обломился от удара, у кого-то балаган ночью загорелся, у другого росомаха ночью уволокла все продукты, кто-то обнаружил свежие следы медведя около зимовья!