Страница 12 из 33
Впрочем, я отделался достаточно легко. К концу второй недели уже вышел на крыльцо и долго сидел, греясь на солнце и наблюдая, как оно незаметно для глаз крадется от скалы к скале, как затем медленно всплывает над скалами и повисает над ущельем и как оживает северный склон ущелья и раскрывается всеми красками камня и дерева.
Мама сказала, что в бреду я все какую-то старуху поминал, и, когда она мне сказала это, я похолодел сердцем. Но рассудил, что если в бреду, то, во-первых, это не сознательно и, значит, не считается за "проболтание", а во-вторых, если в бреду, то никто не примет бред всерьез и, значит, тайна останется тайной.
И все же страшно было. Ведь это я так рассуждал, а как рассуждает старуха Сарма, неизвестно!
Я был еще слишком слаб, и эта слабость притупляла нетерпение скорее снова оказаться на скале, немедленно побежать туда, ведь с крыльца я видел Мертвую скалу и мог разглядеть сосну на ней, хотя отсюда и не было видно ветвей...
Прибегал Валерка, рассказывал взахлеб о том, как они плавают на плоту, как рыбачат на отмелях, как здорово перепрятывают плот от других мальчишек.
Генка-лодочник пробегал мимо, приткнулся у крыльца и хвастливо поведал, как его дед подстрелил здорового кабана одним выстрелом и хотя деду семьдесят лет, он еще охотник, будь здоров!
С обеда меня снова уложили в постель, и я читал "Последнего из могикан", но без особого интереса, все время ловя себя на том, что лишь гоняю глаза по строчкам, зная из последней страницы, что сына Чингачгука Ункаса убьют, и не понимал, зачем нужно описывать истории, смысл которых исчезает в смерти, да еще случайной...
В моей жизни, например, все не так! Все, происходящее со мной с самого начала, если за начало посчитать переезд на Байкал, пронизано и наполнено смыслом, а все события, что уже произошли и произойдут, похожи на разматывающийся клубок нити, в конце которой, наверное, — да чего там наверное, я уверен был, — конец нити, что сейчас упрятан в клубке, это что-то важное не только для моей жизни, но и вообще и для всех, и потому не может быть плохого или внезапного конца, а может быть, конца и нет вовсе, как нет конца жизни, если она только началась.
Сарма, правда, угрожала, что знание — это что-то там такое, что может быть плохо, но ерунда! Знать всегда интереснее, чем не знать! Конечно, лучше бы знать такое, что можно рассказать всем!
Но даже когда и нельзя рассказать — это все равно интересно!
Я несколько раз поднимался на ноги, когда казалось, что уже здоров и могу бежать к скале, но каждый раз снова опускался на ступеньку крыльца с головокружением и досадой.
А потом, когда я уже был уверен в себе, когда уже был вовсю здоров, родители не отпускали меня с крыльца и следили за мной так добросовестно, что не было никакой возможности перехитрить их.
Была самая середина лета, погода стояла отличная, и мальчишки словно выбыли из поселка. Еще не наступила пора орехов и ягод, но зато было самое время купаться, и я только по рассказам забегавших друзей знал об их приключениях на Байкале: кто нырнул глубже всех, кто пересек на одной шпале Маритуйскую бухту, кто дольше всех под водой просидел с камнем в обнимку.
Росла моя обида на судьбу, на мою дурацкую болезнь, на родителей, которые из упрямства держали меня дома в самое время мальчишеского счастья.
Росла моя тревога о том, что случилось на Мертвой скале. Иногда мне начинало казаться, что ничего там вовсе не было, что не лазил я на Мертвую скалу, а лишь померещилось в бреду во время болезни, потому что было надо мной и над миром яркое солнце, такой аромат зелени шел с обоих склонов ущелья, и вообще вокруг был такой прекрасный реальный мир, осязаемый всеми человеческими чувствами, что не верилось, будто где-то есть место, где нет радости и солнца.
Наступил, наконец, день, когда мать строго-настрого, под угрозой порки запретила мне выходить на берег Байкала. И это означало, что я свободен! И сначала я, конечно, побежал на Байкал.
Под железнодорожной насыпью, немного в стороне от моста, на узкой полосе берега у старой пристани располагался мальчишеский пляж. На берегу горело несколько костров — купались с кострами даже в самые жаркие дни, ведь купались целыми днями до заката, а вода в Байкале, я уже знал, какая! Но хоть я и прибежал на берег, купаться не рискнул. Я даже не подошел к пляжу, а остался в стороне, щурясь на сверкающую гладь озера, которая сегодня почему-то была чуть-чуть с зеленью, может быть, оттого, что яркой зеленью горели склоны ущелья и горы вдоль железной дороги. Волн не было, и лишь от места купания вдоль берега и вдаль, но не очень далеко расходились голубовато-зеленые круги и терялись в каком-то серьезном и достойном спокойствии всего безграничного озера. Спокойствие воды порождало благодушное и улыбчивое настроение, и совсем не хотелось думать о том, что под тонким, сверкающим стеклом поверхности могут быть сотни метров глубины, где вечная темнота и покой, похожий на покой могильный. Думать не хотелось, но нет-нет да и думалось так, и становилось не по себе, если представить себя утонувшим в этой бездонной темноте, ушедшим в глубину, куда и водолаз не доберется!
И, наверное, по мрачной ассоциации с водяной бездной мысль вернулась к Мертвой скале, к ее узникам, погребенным заживо, к тайне, неразгаданной и требующей разгадки.
Путь до скалы в этот раз мне показался в три раза длиннее, а подъем в десять раз тяжелее. Это, может быть, оттого, что велико было мое нетерпение, а может, просто еще слаб был после болезни.
Перед последним подъемом я затаился, прислушиваясь. Думалось, что услышу бормотание Сармы или шорох ее голубого одеяния. Но — ничего! И сомнение зародилось, там ли она? И потому на последний уступ почти запрыгнул.
До чего же она была страшной, эта старуха в каменном кресле и в воздушно-голубом ореоле своего платья!
— Припорхал-таки, птенчик! — сказала она немного удивленно, но больше с ехидством, потому что, пожалуй, без ехидства и злобы она вообще говорить не умела.
Я ничего не ответил, только слюну сглотнул, справляясь с одышкой.
— Разве я разрешала тебе приходить сюда еще раз? Она прищурилась и стала похожа на Бабу Ягу из сказки.
— Если один раз я отпустила тебя отсюда живым, ты думаешь, и теперь... Или ты вообразил, что я по тебе соскучилась!
И она хихикнула, поджав плечи к самому затылку так, что голова будто на колени опустилась.
А кто знает, что ей в ум взбредет! Я поежился.
— Что, язык откусил от страха? — спросила она.
Я же никак не мог сообразить, что нужно сказать. Мне надо было туда, в скалу, а с этой злой старухой я вообще не собирался разговаривать.
— Я хотел... — промямлил я. — Я думал...
— Ты думал! — она затряслась в хихиканье, заколыхалась в голубом. — Ты умеешь думать! Вот уж чего о тебе не скажешь! Разве в твоей цыплячьей голове есть то, чем люди думают!
Это уж было слишком. Я зло нахмурился и засопел.
— Ух, как страшно! — притворно вскрикнула она. — Чего же ты так долго думал, что я даже успела позабыть о тебе!
— Болел!
— Болел! — ахнула она. — Это, наверное, тебя с того страха икота поразила, и тебя молоком отпаивали!
— А я и не к вам пришел! — выпалил я. Чего с ней разговаривать да объяснять!
Старуха надменно скособочилась.
— Очень мне нужно, чтобы ты ко мне приходил! У меня в прошлый раз от твоего квакания да писка три луны голова болела!
И все-таки она обиделась!
— Ладно, — проворчала она, — иди, куда пришел. Только придет время, ты пожалеешь о том, что узнал сюда дорогу!
"Каркай! Каркай!" — шептал я, направляясь к камню.
На камень навалился не без робости. Такой он был большой, что, сдвинув его однажды, все равно не верилось, что это возможно.
По пещере, по комнате с телескопами, по оружейной я проскочил не задерживаясь, лишь коснувшись рукой одной из труб, лишь кинув взгляд на сверкающие мечи и кинжалы. Зато с последней ступеньки в зал с колоннами ступил тихо и замер, всматриваясь в силуэты тех, что видны были в противоположном конце зала. И подходил к ним тихо, не слыша собственных шагов. Но все равно за несколько шагов до возвышения, когда я еще не успел остановиться, снова, как и тогда, поднял голову черный щенок с коричневыми надглазниками. Но я смотрел не на него. Я смотрел на девочку. За эти дни я уже успел забыть, какая она красивая и необыкновенная и печальная даже во сне. И снова все мои мысли и намерения были вытеснены обжигающей сердце жалостью.