Страница 78 из 209
Сим кончу я сие письмо, сказав, что я, напоминая сие, благодарю и поныне небеса, что они в жизнь мою сохранили меня от сего порока. Между тем уверив вас в моей дружбе, остаюсь и проч.
ЭКЗЕРЦИРОВАНИЕ
Письмо 32-е
Любезный приятель! Несколько дней спустя после упомянутого в последнем письме странного происшествия с князем, моим товарищем, получил я от полка повеление, чтоб я, приняв команду, следовал в Ревель для принятия на полк провианта. Сия была моя вторая служба, и как дело сие было немудреное, то исправил я сию комиссию как должно, и езда взад и вперед в Ревель сопряжена была тем с меньшею скукою, что мне самому в Ревеле побывать была собственная нужда; ибо, кроме прочих покупок, надлежало мне и порядочно еще обмундироваться, а деньги тогда у меня уже были, ибо я взял вперед за целую треть первого государева жалованья.
В бытность мою в Ревеле, не случилось со мною ничего особливого. Покуда команда моя принимала провиант, упражнялся я в закупании для себя разных вещей, заказал себе сшить новый мундир и исправлял прочее, что было надобно. В сие время, между прочишь, не позабыл я и о удовольствовании своего пристрастия или, паче сказать, охоты и склонности к книгам, которая час от часу увеличивалась во мне более. Еще с самого приезда моего в сей город не упустил я тотчас спросить, нет ли в нем книжной лавки, и как мне сказали что есть, то при первом случае полетел я как на крылах искать оной. И в какой радости был я, увидев превеликую лавку, наполненную всю переплетенными книгами, но, к сожалению моему, не русскими, а все иностранными. Со всем тем жадность моя к книгам была так велика, что я готов бы был все их закупить, если б то было возможно. Но как казна моя была умеренна, то удовольствовался я, употребив на покупку книг не более трех или четырех рублей. Книги, купленные мною при сем случае, были немецкие и состояли в нескольких романах, кроме одной, в которой вмещались хиромантическая и другие подобные тому любопытные науки. Сию увидев, не хотел я ни под каким видом с нею расстаться и готов бы дать за нее чего бы лавочник с меня ни потребовал, столь много и высоко почитал я тогда сию науку, и, купив ее, мнил, что я приобрел себе великое сокровище.
По возвращении на квартиру, первое мое дело было читать сию книгу и учиться по ней хиромантии. Я так ее полюбил, что положил неотменно перевесть ее на русский язык, что тогда же почти и начал. Я трудился в том почти всю остальную часть зимы, и мне было не скучно, потому что имел новое и приятное препровождение времени. Каков был сей мой перевод, того подлинно не могу теперь сказать, для того что несколько лет спустя после того, узнав пустоту и неосновательность сей науки, рад я был, что один приятель почти неволею у меня его отнял, а помню только то, что книжка сия была изрядная, наполненная множеством рук и других рисунков.
Между тем, как все сие происходило, окончился 1755 год, в начале же последующего обрадован я был уведомлением о приезде в полк моего зятя. Он привез вместе с собою и сестру мою, что наиболее и было причиною моей радости. Я поехал тотчас к ним, и свидание с сестрою не прошло у нас без слез. Она поздравляла меня офицером и радовалась моему благополучию. С того времени езжал я к ним нередко и живал у них иногда по неделе и больше. Они стояли также на небольшом подымзке, лежащем неподалеку от большой мызы Адо, в которой стоял тогда наш штаб и полковник, и хотя место сие от квартиры моей было неблизко и мне всякий раз верст более 80 переезжать надлежало, но как сестра меня любила чрезвычайно и я был у нее всегда наиприятнейшим гостем, то путешествия сии не были мне никогда скучны, и я езжал в сей путь всегда с удовольствием. Сверх того имел я в дороге и особливое упражнение, которое сокращало мне путь и вкупе меня много увеселяло, как упомяну я о том вскоре.
Некогда в бытность мою сим образом у зятя, имел я особливое и чрезвычайное удовольствие видеть гокуспокусное или фиглярное искусство. Не видав никогда до сего времени сего мастерства, не мог я оному довольно насмотреться; оно показалось мне очень чудно и непонятно, а любопытство мое узнать, как сие делается, было так велико, что не давало мне покоя до тех пор, докуда я не нашел средства не только узнать, но и сам оному выучиться. Один унтер-офицер полка нашего, бывший тогда в команде у моего зятя, веселил нас показыванием сих хитростей. Он научился тому, не знаю по какому-то случаю, у одного жида и весьма долго не соглашался никак открыть мне все свои тайности, сколько я ни убеждал его о том моими просьбами. Однако, наконец, как обещал я ему постараться доставить ему сержантский чин, то удовольствовал он мое желание. Не могу изобразить, какое удовольствие имел я тогда, как увидел и узнал, что все мнимые мною непостижимости составляли сущие безделицы и зависели единственно от некоторого проворства рук и от фальшивых инструментов, так всему тому и научиться не великого труда стоило. Я и в самом деле в самое короткое время все перенял и был тем так доволен, что о исполнений обещания своего всячески начал стараться и, при вспоможении зятя моего, действительно упросил полковника, чтоб бедняка сего пожаловать в сержанты, которого чина он поведением и исправностью своей был и достоин. Таким образом от самой безделицы сделался он счастлив. В благодарность за сие, сделал он мне еще одну и, по тогдашнему времени, весьма приятную для меня услугу. Имел он у себя список с трагедии «Хорева». Сию трагедию знал он всю наизусть, и не знаю по какому случаю, умел так хорошо ее декламировать, как лучший актёр. Таковыми декламированиями некоторых мест из оной увеселял он нередко и зятя, и сестру мою, и меня. Мне все сие было в диковину, и как я никогда еще театральных представлений не видывал, то мне сие полюбилось так, что захотелось самому выучиться прокрикивать стихи и таким же образом с жестами делать декламации. Я стал просить у него трагедию сию списать, но он так был учтив, что оную мне подарил, а сверх того узнав, для чего она мне была надобна, поучил несколько и декламированию, и всем тем удовольствовал меня чрезвычайно. Трагедия сия навела на меня множество хлопот, ибо как мне она полюбилась до бесконечности, то захотелось мне ее таким же образом выучить наизусть для декламирования, и в сем-то твержении оной упражнялся я обыкновению дорогою в переездах моих из квартиры до сестры моей и оттуда обратно.
Кроме сих обоих происшествий, памятно мне еще третье, и довольно смешное, случившееся с зятем моим во время такового же пребывания моего однажды у него. Были мы с ним в один день ввечеру одни дома, ибо сестра моя ездила с другою офицерскою женою куда-то в гости и еще не бывала обратно. Я ушел от зятя в другую половину его хоромец, которая была чрез сени, и, по обыкновению своему, занимался с вышеупомянутым сержантом, учась у него декламировать и прочему, а зять мой сидел один в большой своей комнате, в тулупе и колпаке за столом, и наклонившись, нечто мастерил и делал, ибо и он любил также всегда в чем-нибудь упражняться. Две свечи стояли пред ним, и тогда вдруг видит он нечто странное и необыкновенное. В комнате у него начало мало-помалу светлее становиться. Сперва было ему сие не гораздо чувствительно, но как чрез минуту свет сей увеличился даже до того, что в горнице его так светло сделалось, как бы от пяти или от шести свеч, то удивился он сей чрезвычайности и не знал, что бы это значило. Он глядит в ту, глядит в другую, глядит в третью сторону, глядит вперед и назад и вокруг себя, но ничего не видеть. "Господи помилуй!" говорит он сам себе и крестится: "что это за диковинка!" Робость и некоторое род ужаса нападает на него. Он вскакивает со своего места, осматривается вокруг, еще раз глядит по всем углам и на потолок горницы, не горит ли где чего, но ничего не видеть, а свет увеличивается еще больше, и что того удивительнее — разливается власно как от него самого. Чудится он сему и не постигае Второпях бежит к дверям своей спальни, которая была в комнатке, смотреть, нет ли там чего, но видит, что там и свечи нет и как ночь темно. Но каков ужас и удивление поражает его, когда, переступив в оную чрез порог, видеть вдруг и всю ее освещенную и освещенную от себя. — "Христос с нами!" крестясь обеими руками говорит он: — "что это такое, уж не чудо ли со мною какое делается? уж не явление ли какое? Куда ни пойду, от меня сияет и светит?" Не понимает он сего и чудится, и робее Наконец бежит к сенным дверям, растворяет оные, кличет меня по имени, кричит людей, зовет скорей к себе и повторяет крик столь уразисто, что мы, бросив все, бежим к нему в горницу. Но какое удивление меня поразило, как я взглянул на него! — "Батюшка ты мой!" завопил я: — "что это такое с тобою?" — "Чего, братец, и сам я уже не знаю!" ответствует он. — "Да чего не знать! кричу я, у вас голова горит", и бегу к нему сдергивать с него колпак его, горящий светлейшим пламенем. В самый тот момент затрещали у него на голове волосы, ибо дошло уже и до оных; он хватает себя за голову, обжигает руки, срывает колпак, бросает на пол и крестяся говорит: "Фуй какая пропасть! Как это он, проклятые, меня перестращал, и как это не приди мне в голову, что он горит!" — "Да как, разве вы это не знали?" спросил я с удивлением и затаптывая колпак ногами. — "Чего, братец! мне и в мысли сего не пришло, а вижу только свет от себя и удивляюсь: поверишь ли, братец, вообразись мне, уже не чудо ли и не явление ли какое со мною делается. То-то я вас и кликал!" Услышав сие, покатился я со смеху. Он сам последовал мне в том же, и мы посмеялись и прохохотали тому весь вечер. Проклятая кисточка на колпаке, загоревшаяся от свечи в то время, как он сидел нагнувшись, произвела весь сей пожар и наделала вам неведомо сколько смеха. Сестра надрывалась от смеха и хохотала, как, приехав, услышала о сей проказе и не могла надивиться, как не мог он догадаться по дыму и запаху, но случившийся на ту пору у зятя прежестокий насморк, для которого он и в гости не поехал, был тому причиною.