Страница 52 из 209
Письмо 21-е
Любезный приятель! Теперь опишу я вам такой период времени, который был весьма критическим в моей жизни. Приехал я тогда жить в деревню, будучи уже никому не подвластным, а совершенным властелином над всем своим поведением и поступками, а вкупе и имением, доставшимся мне после покойных моих радетелей; никому не обязан я был давать во всех моих делах отчеты, следовательно мог делать и предпринимать все, что мне было угодно. Мальчик был я уже на возрасте и довольно высокого роста, мне шел тогда пятнадцатой уже год и приближался к окончанию. Ребятки таковых дет уже что-нибудь смыслят, и живучи на воле легко могут иметь ко всему худому поползновение. Коль легко мог бы я в сей период времени испортиться, избаловаться и сделаться на всю жизнь мою шалуном и негодяем, если б не было надо мною Провидение и бесконечная благость Создателя моего не сохранила меня от всех зол и пороков, в которые я всего легче мог погрузиться, расположив все случаи и обстоятельства малолетства моего так, что мне самим врожденные в меня склонности и охоты служили мне великою преградою к тому, а вкупе и поспешествованием к посеянию в сердце моем первейших семян благочестия того, которое после в продолжении жизни моей мне толико полезно было и толь много помогало в искании истинного благополучия и в снискивании бесчисленных наиприятнейших минут в жизни. Не могу и поныне вспомнить малостей, оказанных тогда мне небесами, но чувствовав глубочайшей к ним за то благодарности, и не воздав хвалы имени бесконечного моего производителя. По истине могу сказать, что Он был тогда моим отцом и матерью, и великое имел обо мне попечение, какого не в состоянии были б иметь и самые мои родители. Но я удалился уже от моего повествования, и теперь время уже возвратиться к оному.
По приезде моем в дом наипервейшия минуты моего пребывания в оном были горестны и печальны. Напоминание о смерти моей родительницы и воззрение на все те места, где она живала, где стояла ее кровать и все прочее, приводило сердце мое в некое горестное движение и вынуждало слезы из очей моих. Сбежавшиеся дворовые люди и женщины, поспешающие наперерыв друг пред другом целовать у меня руку и поздравить с приездом, помешали мне упражняться далее в моих печальных размышлениях. Я должен был со всеми говорить и приветствиям их соответствовать моими ласками.
Не успели из повозок выбраться и я несколько поосмотреться, как за первый себе долг почел я сходить к живущему подле меня дяде моему, Матвею Петровичу Болотову, и поблагодарить его, как за восприятые труды при погребении моей родительницы, так и за попечение о доме и деревнях моих во время моего отсутствия, а потом просить о содержании меня в своей любви и милости. Дядя мой принял меня весьма благосклонно и, позабыв всю вражду, бывшую между им и покойною моею родительницею, ласкал меня всячески и просил, чтоб я его не обегал, но видался с ним чаще. Словом, приемом его был я весьма доволен, и как он был один у меня ближний родственник, то обещав ему то, и действительно вознамерился ходить к нему чаще и о приобретении его к себе дружбы и благоприятства прилагать старание.
Он был тогда уже вдов и жил один с детьми своими. По отменной своей скупости препровождал он жизнь прямо уединенную; ни с кем не имел он короткого и дружеского знакомства, не езжал никуда почти со двора, а потому и к нему никто почти не ездил. Словом, он одичал почти в деревне, не изнашивал в несколько лет одного кафтана, а ходил в наипростейшем деревенском платье, жил не только весьма, но и слишком уже умеренно и воздержно. От излишней склонности к собиранию себе достатка отнимал он, так сказать, у самого себя лучший кусок от рта и превращал в деньги. Столы были у него весьма-весьма умеренны и плохи, а сходственно с тем и все прочее в доме, как то: уборы, посуда, экипажи и прочее пахло единою неумеренною скупостью, к которой сделал он привычку еще в службе, в которой препроводил он многие годы и отставлен секунд-майороы. Совсем тем, будучи несколько учен в малолетстве, был он весьма неглуп, имел хорошее понятие о математических науках, был хороший арифметик, знал геометрию и фортификацию, и был превеликий чтец и охотник писать, а наконец, живучи в деревне, сделался и великим юриспрудентом: все наши гражданские законы были ему сведомы, и все указы мог он пересчитывать по пальцам. Но все сии хорошие качества помрачаемы были вышеупомянутою его чрезмерною склонностью к сребролюбию и скупости, которая нередко доводила его до дел не великой похвалы достойных, как например, к ябедническим предприятиям, к ссорам с соседями, к зависти, недоброхотству, неуступчивости и прочешу тому подобному.
Вот какого характера с человеком должен я был тогда иметь дело ни всегдашнее обхождение, и я не знаю, молодость ли моя или старание во всем к праву и характеру его приноравливаться, или всегдашнее почтение, оказываемое мною ему и уважение его старости причиною тому было, что он чрез короткое время меня очень полюбил, и старался, во всем, в чем ему только можно было, быть мне полезным. Почему и не видал я от него никогда никакого зла и худа и был поступками против меня весьма доволен.
Что касается до детей его, то имел он двух сыновей: меньшого звали Гавриилом, и сей был тогда еще сущим ребенком и у него фаворитом, ибо он любил его чрезвычайно, а старшего звали Михаилом. Сей был толико одним годом меня моложе, следовательно, мне сверстник. Но разница между мною и им была чрезвычайная; я, живучи, так сказать, в свете и скитаясь по людям, сколько-нибудь понаблошнился и много кое-чего знал, а он, родившись и воспитан будучи в таком совершенном уединении, не имел ни о чем сведения и понятия и был не только деревенским простым, но и совсем одичалым ребенком. Отец его хотя и старался его кое-чему из того учить, что он сам знал, но какого успеха можно было ожидать от учения такового, когда ребенок не столько помышлял об оном, сколько о бегании и резкостях с ребятишками и не был от того никакою строгостью воздерживаем? Ибо дядя мой имел за собою тот порок, что давал детям своим слишком много воли, не употреблял против них ни малейшей: строгости, а оттого и воспитание их было очень дурно; а по всему тому и было сотоварищество с его старшим сыном, мне не столько выгодно, сколько вредно, как о том упомянется ниже обстоятельнее, а теперь возвращусь я к порядку моего повествования.
Побывав сим образом у дяди и сведя с ним первое знакомство, начал я осматриваться в моем доме и располагать, где и как мне и в которых комнатах жить и каких людей избрать, для своих прислуг и как распорядить мое полеводство, ибо я положил намерение никуда уже до наступления срока моего не ехать, но прожить все оставшее время в доме.
Сперва расположился было я жить в самых тех комнатах, где живала покойная родительница, но не мог и одних суток вынесть; печальные напоминания, величина и пустота дома и всех комнат нагнали на меня некоторым род уныния и ужаса и совершенно меня оттуда выгнали. Я решился поприбрать для себя ту пустую и нежилую комнату, которая была у нас чрез сени в сторону к саду, и заключал, что по одиночеству моему довольно будет на первый случай и одного сего покоя, и по крайней мере, до зимы. Обстоятельство, что имела она одно окошко на двор, а другое в сад, мне в особливости нравилось. Итак, велел я оную опростать, вымыть и прибрать и основал первое мое жилище в омой. Для прислуги своей взял я к себе прежнего моего камердинера, Дмитрия, и нескольких других мальчишек: дядька мой жил в черной горнице и был моим советником, секретарем и всем, чем назвать изволишь. Жена его отправляла должность поварихи, каковую несла она и при жизни родительницы, а мать его, одну престарелую старушку, бывшую еще у покойной моей родительницы няней, выписал я из другой деревни, где она жила, и велел ей жить при себе вместо домосодержательницы, ибо мне казалось, что весьма нужно иметь в доме старого человека, которая могла б присматривать за бельем и за прочим. и наблюдать во всем порядок.