Страница 165 из 209
Вот что происходило на нашем правом крыле и как дрались тут с самого утра до половины дня; но на левом до сего времени не происходило еще ничего, но теперь дошла и до него очередь. Пруссаки атаковали и оное, но нашли тут уже не новокорпусных, а старые полки и людей, видавших уже неприятеля, и потому не только не в силах были их сломить, но и сами еще ими были опрокинуты и обращены в бегство. Уже бежали они при глазах самого короля своего как скоты, и наши гнали и побивали их без милосердия; уже загнали они их в болото и овладели их батареею; уже недостает очень малого к тому, чтоб произоитить в сем деле великому и для их крайне невыгодному перевороту; уже победа начала совсем склоняться на нашу сторону; уже находился сам король в таком опасности, что подле самого его побиты были его пажи, а один из адъютантов его взят в полон и он сам уже отчаявался совсем в победе — как вдруг скачет и сюда тот же Зейдлиц с своею конницею, и не только останавливает наших в стремлении, но и своих бегущих, и возобновляет опять всю жестокость сражения. Он выдерживает всю жестокую картечную оружейную стрельбу, по нем производимую, но нападает и сам потом на нашу конницу. Расстроившаяся их пехота опять строится и, ободрившись, подкрепляет его в нападении и возобновляет с нами опять бой. А все сие и произвело и на сем крыле такое же убийственное и беспорядочное сражение, какое было на правом нашем крыле и остервенение с обеих сторон было притом так велико, что найден был один из наших воинов, который, будучи сам смертельно уже ранен, лежал на умирающем также от ран пруссаке, и грыз его своими зубами, и что, наконец, дошло до того, что с обеих сторон расстрелян был уже весь порох и стали драться на шпагах и штыках и продолжали так, покуда наступившая ночь сему взаимному убийству положила пределы, и принудила как нас, так и пруссаков, выбившихся уже из сил, взять отдохновение. И тогда увидели, что обе армии в дыму и во мраке фрунтами своими перевернувшись стали на месте баталии поперек таким образом, что половина побитых и раненых осталась у нас, а другая у пруссаков и множество пушек наших досталось в руки пруссакам, а не малое число прусских досталось нам; а сие и было причиною, что обе стороны имели некоторое право приписывать себе победу, а в самом деле почти никто никого не победил. Совсем тем, мы на сем жестоком и кровопролитном сражении потеряли более, нежели пруссаки. Они потеряли убитыми не более 3,400 человек, да ранеными 7,000 и в полон попавшимися до 2,000, всего с небольшим 12 тысяч, да в добычу нами получено 26 пушек и несколько знамен. А мы убитыми одними потеряли до 10,000, да ранеными и в полон попавшими столько ж, так что весь урон наш простирался до 21 тысячи, в том числе множество генералов, штаб и обер-офицеров; из пушек же потеряли мы более ста, а знамен 37. И все сие произошло оттого, что разъяренный, злобою на нас, король прусский при начале еще сражения накрепко приказал не щадить нас ни мало.
Впрочем, несчастие сие приписывалось наиболее толь славном нашему новому обсервационному корпусу, который, не только первый дрогнул, но кинувшись на бочки с вином, и разбив оные, напился пьян и пошел после бурлить без всякого порядка и стрелять без всякого разбора, и по своим, и по неприятелям. Беспорядок был так велик, что генералы наши потеряли всю команду и вместо того, чтоб устроивать войска, принуждены были сами помышлять о спасении своей жизни. И как наши войска с вражескими так были перемешаны, что никто не знал куда бежать, и где собираться, то и не удивительно, что лучшие и ретивейшие генералы попались неприятелю в полон.
В числе их находились два генерал-поручика, Салтыков и граф Чернышев, генерал-майор Мантейфель и два бригадира, Тизенгаузен и Сиверс. Переранено ж было множество; но более всех сожалели о генерал-аншефе, старике Броуне, который получил более 17 ран по голове.
Всю ночь после сего жестокого и кровопролитного сражения простояли обе армии на месте баталии под ружьем и никто не мог приписать себе прямо победы. Наутрие начиналась было опять баталия. Все советовали Фермору на то отважиться и счастливы б мы были, если б он сему совету последовал. Мы могли б верно победить и разбить короля совершенно, ибо у него не было уже пороха ни одного почти заряда. Но судьбе видно, угодно было, чтоб славу сего дня получили не мы, а король прусский. Граф Фермор струсил и сделал наиглупейшее дело: он написал письмо к неприятельскому генералу Дона и просил перемирия на три дня для погребения мертвых, и чтоб дан был паспорт для проезду раненому генералу Броуную. Таковая необыкновенная и неимеющая еще себе примера поступка, возгордила неприятеля. Граф Дона ответствовал ему таким же, но горделивейшим письмом. Он говорил, что как король, его государь, одержал победу, то он и будет иметь попечение о раненых. И сия досадная, безрассудная и крайне неблаговременная переписка и послужила после королю прусскому доказательством, что он победил. Но сего было еще не довольно: но славный наш генерал Фермор сделал еще того хуже: на место того, чтоб испытать еще свои силы, он в сей день отступил к своему вагенбургу и чрез то упустил из рук победу; а сие отступление наше и подало королю повод уже явно утвердить свою победу и славиться оною. Совсем тем он сам так был слаб, что ж не помыслил за нами гнаться и нас более беспокоить; но в тот же еще день и свою армию отвел назад и сам возвратился в Кюстрин.
Сим образом кончилось славное сие происшествие; и хотя не можно того сказать, чтоб король нас совершенно победил, но вся выгода, по крайней мере, от сего сражения осталась на его стороне, ибо наша армия, потеряв не только множество людей, но всю почти артиллерию и денежную казну, не в состоянии уже была ничего более предпринимать; и вместо того, чтоб иттить далее, принуждена была мало-помалу отступать, далее назад и наконец совсем возвратиться на прежние зимние свои квартиры в Пруссию, а король прусский получил свободу с войсками своими возвратиться опять в Шлезию и поспеть еще заблаговременно к удержанию успехов, производимых цесарцами.
Впрочем, великим поспешествованием несчастию нашему служило и то, что армия наша в деле сем не вся находилась, но превеликой корпус оной, под командою графа Румянцова и Штофеля, случился за несколько миль в отдалении и не мог поспеть к сражению. К вящему несчастию, обстоятельство не допустило корпус сей и на другой день подоспеть к главной армии, в которой годился бы он очень кстати и мог бы ослабленного короля поразить наголову. Один из наших главных генералов, а именно князь Александр Михайлович Голицын, ушед с баталии, прискакал без души к сему корпусу и уверил оный, что армия наша вся побита наголову, и что нет ей никакого спасения; а сие и принудило корпус сей, вместо того, чтоб поспешить на место баталии, помышлять о собственном своем спасении и о ретираде окольными путями назад к тому месту, где оставлен был у нас вагенбург. Словом, все стечение обстоятельств было для нас несчастливое, и единая польза, происшедшая нам от сего сражения была та, что войска наши прославились на оной неописанною своею храбростью и непреоборимостью. Сам король ужаснулся, увидев с какою непоколебимостью и неустрашимостью дралась наша пехота, и пруссаки сами в реляциях своих писали, что нас легче побивать, нежели принудить к бегству, и что солдаты наши дают себя побивать при своих пушках и при бочках с вином и что простреливания человека насквозь еще недостаточно к совершенному его низложению. Словом, все пруссаки с сего времени начали уже иначе думать о наших войсках и престали солдат наших почитать такими свиньями, какими почитали они их прежде. А мужики так были на них злы, что как пруссаки согнали их несколько тысяч и заставили рыть ямы и погребать побитых, то метали они в оные не только мертвые трупы, но и самых тяжелораненых, лежащих беспомощными на месте сражения и зарывали их живыми в землю. Тщетно несчастные сии производили вопли, просили милосердия и с стенаниями напрягали последние свои силы, стараясь выдираться из-под мертвых трупов; но вновь накиданные на них кучи придавляли оных и лишали последнего дыхания. Сами прусские писатели не стыдились замечать сие обстоятельство в своих о войне сей историях, равно как и ту не слишком похвальную черту самого короля прусского, который в то время, как попавшиеся в плен наши генералы граф Чернышев, Салтыков, Сулковский и прочие представлены были после баталии к нему, то он, кинув на них презрительный взор и отворотившись от них, сказал: "У меня Сибири нет, куда б их можно было мне сослать, так бросьте их в казематы кюстрниские. Сами они приготовили себе такие хорошие квартиры, так пускай теперь и постоят в них".