Страница 18 из 80
Итак, мы едем. Где-то дальше нас должны прицепить к поезду "Москва-Ташкент". Едем без необходимых самых вещей, без перчаток, галош -а ведь зима. "Поезд" наш переходит с Северной дороги на Казанскую и доходит до станции Фаустово, верстах в 50-ти от Москвы. Останавливаемся саженях в 80-100 от платформы; будем дожидаться ташкентского поезда. Выхожу из. вагона; не препятствуют. Направляюсь на станцию для "разведки", может быть, телеграфировать. В двух шагах сзади шествует провожающий". Захожу в темный буфет, заказываю чаю, осматриваюсь. Спутник мой юркнул в дверь с надписью "Телеграф". Решаю зайти тоже - посмотреть, что он там придумал. Там у нас (в присутствии "провожатого") происходит следующий диалог: "Где здесь подать телеграмму?" - "Это не телеграф". - "А что же это?" - "Здесь был телеграф". - "А почему же надпись на дверях?" - про должаю допрашивать. -"Ее не успели снять". - "А где же здесь телеграф?" - спрашиваю иронически. - "Здесь вообще нет телеграфа" - "Да ну?" - и, показывая на телеграфные аппараты, стоящие в комнате: - "А это что такое?" - "Это .. это ..." Запнулись, не знают, что сказать. Улыбаюсь (единственное, что мне остается), выхожу. По-прежнему провожают до вагона.
Скоро подходит поезд, с ним несколько наших чемоданов. Нас прицепляют. Прощаемся с нашими двумя провожающими: Сергеем и Ф. В-ой. Им ждать здесь несколько часов поезда на Москву; да и ехать порядочно. Хорошо еще, что брату достали у проводника вагона шапку. Трогаемся. На Алма-Ату.
Начинаем устраиваться, нам отводят два купе, в одном вещи, "столовая" и я. В другом Л. Д. и Н. И.
Из всего этого ты можешь заключить цену заметке в "Правде" (Кривде) о "братстве" и прочем. Как известно, вагона мы не выбирали, занимали его спутники-гепеуры, ехали же мы без вещей. Бумага все стерпит.
Через несколько часов на какой-то станции хочу пройтись; не выпускают. Сообщаю нашим, на этот раз решаем смолчать. Л. Д. находит, что лучше не обострять, это все равно ничего не даст. Наоборот, надо медленно завоевать себе хоть некоторую свободу, в частности, вытеснить гепеура из купе и дать этим возможность Н. И. заснуть. Это к вечеру удается - он переселяется в коридор к открытым дверям купе. Хочу пойти в вагон-ресторан поужинать, не пускают опять. Л. Д. просит коменданта (или, как он называет, старшего) к себе. "Мне не сообщили, что семья моя тоже на положении арестованных. В чем здесь дело?" - "Не арестованы, но не имеют права", - отвечает тот. "Дайте ему с собой конвойного", - предлагает Н. И. "Это мне кажется неудобным. Под конвоем (притворно возмущенным голосом) - нет". - "Мне это вполне удобно", - пробую вставить. "Дайте ему тогда штатского, у вас ведь есть штатские . . ." "Это неудобно", - повторяет комендант и уходит. Я голоден и поэтому зол. Вдруг он возвращается: "Пожалуйста, идите". "Что такое?" - спрашивает Л. Д. - "Я очень извиняюсь, я допустил ошибку". Непонятно. И, действуя, очевидно, по нашим указаниям, посылает со мной штатского провожатого. Выпускают не на платформу, а на внутреннюю сторону, т. е. на пути. Непонятная предосторожность.
Ночью, после того как "старички" мои легли уже спать, ко мне стучат. "Лев Давыдович уже спит?" - "Вероятно". - "Не будете ли вы так добры (вежливость-то какая) сказать, что по уставу дверь должна быть открытой". -"Скажите сами". Будят и сообщают. Л. Д. отвечает, что дверь не заперта. "Все равно, должна быть хоть щель". Боятся, что убежит, что ли.
На дверь, там, где она скользит на роликах, поперек набивают дощечку -чтоб не прикрывалась. Дверь трясется, скрипит, мешает спать ... Приходится терпеть. Я спокойно запираюсь (ведь я "не арестован"), ложусь. Так проходит этот, во всяком случае необыкновенный, день.
Все, что происходило у нас на квартире после нашего отъезда, происходило и в сотнях других квартир большевиков-ленинцев. Засада в течение суток, повальный обыск, арест 25-30 пришедших проститься товарищей, их "отсидка" в числе сотен других оппозиционеров; сперва в одиночках "внутренней", без книг и газет - на положении полной изоляции; затем в Бутырках, в ужасающих антисанитарных условиях, в общих камерах с уголовщиной всех "специальностей". Повсюду хамское обращение, грубость, издевательства . . . голодовки как единственная форма протеста - все это так хорошо известно!
Едем от Рязани к Самаре. Режим немного полегчал. Выхожу на остановках гулять; сопровождают. Л. Д. читает Маркса, по-немецки. Для заработка думает переводить. Рассказывает, как Маркс блестяще, на основании политической обстановки и поведения при этом Фогта, доказывает его несомненную продажность Наполеону III98, не имея никаких непосредственных улик. (Как известно, в 1871 г. найденные документы подтвердили это целиком). "Манера письма Маркса в этом произведении не для рабочих - цитаты с греческого, латинского и пр. Для узкого академического круга". Насчет стиля "Фогта" он не согласен с Энгельсом, который приравнивает его к лучшим памфлетам Маркса - "18 Брюмера" и др. "Эти образцы выше. В "Фогте" чувствуется торопливость, некоторая даже неряшливость. Конечно, это Маркс ..." "Если бы против бухаринских писаний и лжи так написать ... пришлость бы писать целые тома".
Комендант в разговоре пробалтывается, что нас везут на Ташкент. "То есть как? Ведь Верный (Алма-Ата) в стороне, не доезжая Ташкента - значит, мы не в Верный едем? Иначе непонятно, при чем здесь Ташкент". - "Нет, в Верный через Ташкент", - твердит в ответ комендант. Оправдывается профилем пути - не пройдет вагон. В Ташкенте же мы его переменим. (Кстати сказать, вагон прекрасно прошел). Очевидно, уже не в Верный, а ухудшение - думаем мы.
В Самаре получаем купленные по нашему списку наиболее необходимые вещи - в компенсацию за оставленные в Москве. Смена белья, продукты и проч. -Почти все мало или велико, словом, плохо. Среди покупок оказываются игральные карты; мы от них отказываемся. Гепеуры, очень обрадованные, садятся играть в преферанс. Трудно себе представить былого чекиста - "эту карающую руку революции" с ... картами в руках ... Не те времена, не те люди. Л. Д. шутит, присваивает купленным вещам "почетные" имена: туфли им. Менжинского, кальсоны "Ягода" . . .
Хотим послать телеграмму в Москву, домой. "Хорошо, пожалуйста, -отвечает комендант, - но я, со своей стороны, предлагаю запросить по прямому проводу - это ваше право". По существу это ограничение - правда, в крайне деликатной форме: по прямому проводу "говорить" он будет сам; телеграмму же просто не послать, очевидно, кажется ему менее удобным. Как узнали позже, это "неудобство" он прекрасно обошел, не отправив ни од- ной из посланных через него трех телеграмм, выдавая мне при этом фиктивные квитанции.
На станции долго "маневрирую" и, уловив, наконец, момент, опускаю письмо. Оно вернее.
Коменданта Л. Д. припоминает; "Несколько раз он мне рапортовал; затем от ГПУ был в комиссии по качеству продукции, для срочных расследований и, надо сказать, не проявил ни инициативы, ни расторопности". По типу он, несомненно, бывший офицер, м. б., даже гвардейский - немного грассирует. Ночью мне доводится с ним беседовать. "Беседа" наша заключается в том, что он без конца рассказывает о прелестях природы в месте нашей ссылки. Затем вспоминает, как ему несколько раз приходилось охранять Л. Д. "Тем более странна ваша роль теперь", - замечаю я. Он пожимает плечами и говорит традиционно: "Служба". "Вам уже Лев Давыдович пытался объяснить насчет службы" . . Молчит. Расстаемся холодно. Помимо всего прочего он оказывается еще и порядочным болтуном.
Едем недалеко от в стороне лежащего Уральска. "Над головой Преображенского"99, - говорит Л. Д. Присматриваемся к агентам; я с ними даже обедаю в ресторан-вагоне за одним столом. Кроме одного, явно враждебного, с неприятно-отталкивающим лицом, остальные - просто служаки-обыватели. Есть среди них и бывшие рабочие. Вопросами политическими не интересуются абсолютно. Все подряд читают книгу "Побеги революционеров" (случайно ли?), не с точки зрения убегающего революционера, очевидно, а наоборот, с точки зрения "ловца", т. е. жандарма, полицейского. Находятся все они в исключительно привилегированном положении; едят в ресторане, даже бреются, как будто бы, за счет государства. Л. Д. вспоминает, как конвойные солдаты везли его, по процессу Петербургского совета рабочих депутатов 1905 г., в Сибирь; на черном хлебе и чае. Зато и настроены иначе были, письма их тайно посылали, революционные песни разучивали ...