Страница 202 из 349
Глухое унынье безбрежных русских степей прятало в себе нашу удачу. Мелкий колючий снег кружил по степи, навевая на противника дрему. Но волненье жгло кровь молодых танкистов и артиллеристов, замерших в траншеях автоматчиков (по восемь человек на танке). В их руках была судьба родины.
16 ноября по Дону пробежали первые метели. Еременко уже передвинул свой командный пункт ближе к фронту (маскируя свой командный пункт под административное учреждение). Командующий танковой армией Батов был буквально в нескольких десятках метров от передовой, куда ожидалось прибытие генерала Рокоссовского. Панорама внешне была почти идиллической. Впереди широкое южное поле, за ним покрывающийся первым льдом Дон, на его дальнем берегу — покрытые первым снежком кусты. Затем, для отрезвления, две линии траншей, а за ними пулеметные гнезда, доты, системы траншейного сообщения.
Роты разведки уже работали за линией фронта. В их задачу входило определение объектов вражеской обороны, целей для артиллерии, путей продвижения для танков, проходов в минных полях. И хотя командирам высокого ранга поступил суровый приказ оповестить своих людей о наступлении лишь за три часа до его начала, в воздухе реяло ожидание. Блестели глаза, росла уверенность, что должно произойти нечто важное. 18 ноября командиры частей получили «личный и срочный» приказ начинать в 7.30 утра 19 ноября артподготовку.
Танки Романенко вышли на исходную позицию, когда в 16.17 восемнадцатого ноября пришло кодовое сообщение: «Пошлите посыльного забрать меховые перчатки». Это означало, что пехоте и танкам атаку начать в 8.50 девятнадцатого ноября. В полночь 18 ноября Чуйкову было приказано находиться поблизости от радиопередатчика. Он недоуменно смотрел на приемник. Внезапно его замполит Гуров ударил себя по лбу. «Я знаю, это приказ о большом контрнаступлении!» Пока догадка не подтверждалась, но волнение охватило всех присутствующих. О чем думал Чуйков? Контрнаступление для его людей — если оно начнется — случится тогда, когда даже сверхчеловеческая отвага защитников города подошла к опасному пределу. Когда «пионеры» динамитом выбивают солдат Людникова из последних опорных пунктов, а те, словно лишившись инстинкта самосохранения, сражаются с полной самоотдачей. Шестьдесят восемь дней их прекрасной отваги прошли не зря. Фаталистическое самоотвержение принимало строгий смысл.
Темнота опускалась на степь в эти поздние ноябрьские дни рано. Уже в четыре часа стало темнеть. На темном фоне привычно вспыхивали зарницы с востока, со сталинградской стороны. Нашей удачей была почти абсолютная прикованность немцев — и солдат и генералов — к волжскому берегу, к окопам Сталинграда. Они не увидели, что центр исторического действия сместился на отдаленные фланги, на сто шестьдесят километров от «дома Павлова». Именно там теперь решалась судьба самого продвинутого в глубину нашей территории авангарда вермахта.
Строго говоря, румыны видели, что происходит нечто загадочное и тревожное. Командующий 3-й румынской дивизией генерал Думитреску несколько раз обращал внимание на небывалую активность на противоположной стороне. Лучшим вооружением румын были 37-мм пушки, которые в частях Красной Армии называли «пушки-колотушки». Наиболее детальным являлся доклад Думитреску от 29 октября 1942 года. Он спровоцировал маршала Антонеску обратиться к Гитлеру с указанием на потенциальную опасность ситуации, в которой южный берег Дона не является надежно прикрытым. Но Гитлер был, что называется, «зациклен» на самом Сталинграде. Как и все германское командование. Шахматы более популярны среди русских, немцы решают свои проблемы последовательно, по мере поступления.
Паулюс 9 ноября 1942 года придал румынам специальную группу поддержки во главе с полковником Симонсом. Но танки румын были безнадежно устаревшими — чешские 38-Т. Боеспособность расположенной неподалеку 14-й танковой дивизии была невелика — всю свою боевую мощь она выложила и потеряла в уличных сталинградских боях. Учитывая все это, окружающим офицерам не была понятна почти абсолютная невозмутимость высшего руководства их армии. Знали ли их командиры нечто, что их успокаивало? Переоценивали боевую мощь (неведомо для них) ослабленного 48-го танкового корпуса? Возможно, Паулюс некритически верил в способность этого корпуса отбить любую попытку советской стороны изменить статус-кво.
Капитан Бер вспоминает, как за месяц до описываемых событий его предшественник на штабном посту подошел к крупномасштабной карте, распростер руки над ней и показал места, где русские постараются нанести наступательные удары. «Их клинья встретятся здесь», — и офицер-провидец указал на город Калач. Бер поднимал трубку телефона. Фронт стоял нетронутым, но активность русских была недвусмысленной. Эфир, обычно столь молчаливый на русской стороне, взорвался тысячами голосов. Передавались зашифрованные сообщения. Падал легкий снежок, а капитан Бер фиксировал новые угрожающие сигналы.
В эти дни второй половины ноября румыны, при всей их беспечности (почти национальной черте), все же заметили небывалую активность противостоящих сил. В их штабах зазвенели телефоны, поступили доклады о реве сотен моторов, о танках, выходящих на боевые позиции, о сотнях артиллерийских орудий, подтягиваемых к Серафимовичу и Клетской. Румынские разведчики сообщили о колоннах красноармейцев, собирающихся под прикрытием боевой техники. Офицер связи при румынском штабе — лейтенант Шток (бывший олимпийский чемпион) связался с германским штабом в Голубинке. Его телефонограмму принял капитан Бер, служивший в штабе генерала Шмидта. Он нанес сведения о перемещении советских войск на большую оперативную карту. Пленный советский офицер тоже говорил о предстоящем наступлении. Первым из значимых немецких офицеров о грядущем советском наступлении узнал лейтенант Герхард Шток, прикомандированный к третьей румынской армии около Клетской. Занесенная в штабной журнал, его телефонограмма свидетельствует: «Согласно показаниям русского офицера, взятого в плен в расположении 1-й румынской кавалерийской дивизии, ожидаемая атака Красной Армии должна начаться сегодня в пять утра». Других сообщений не было, и дежурные офицеры решили не будить начальника штаба армии генерала Шмидта. Но позже все же сведения были доложены генералам Паулюсу и Шмидту.
В это время советские саперы в белых маскхалатах разминировали путь танкам.
Первый снег
К полуночи начинающегося 19 ноября набежали темные тучи. Температура достигла нуля, с неба повалил снег. Быстро прошла бессонная ночь, в 7.20 Юго-Западный и Донской фронты послали в эфир кодовое слово «Сирена» — приказ зарядить три тысячи пятьсот орудий. Десятью минутами позже в белое как молоко небо полетел первый залп. Первыми в небо взметнулись оранжевые полосы огня ракетных минометов — «Катюша» вышла на волжский берег. То был сигнал. Через секунду по врагу били все 3500 орудий и минометов; их огонь был направлен на три полосы прорыва (общая ширина — примерно двадцать километров). С небес на врага валил бездонный русский снег и ярость нашего народа — жертвы жестокой и неспровоцированной агрессии. Воистину настал час расплаты.
Канонада длилась восемьдесят минут. Румынские солдаты оглохли в своих передовых окопах. Даже укрепленные бункеры были снесены огневым смерчем. Прикомандированный к румынам лейтенант Шток, следя за событиями, связался с капитаном Винрихом Бером, офицером штаба Паулюса в станице Голубинка и объяснил ему, что звуковой сигнал — вышеозначенная сирена — означает подготовку к артиллерийской канонаде. «Я думаю, румынам не выстоять». Наступила желанная тишина, и вдали раздался нарастающий рокот моторов. Когда танки 5-й танковой армии и пехота 47-й гвардейской, 119-й и 124-й стрелковых дивизий подошли к румынским окопам, артиллерия перенесла свои залпы на 300 метров в тыл противника. В 8.48 прозвучал последний залп, и двумя минутами позже танки и пехота наконец-то рванулись вперед. 76-я стрелковая дивизия генерал-майора Табаркеладзе выступила вперед под музыку дивизионного оркестра из девяноста человек. Милые грузины, вы забыли эту музыку? А ведь тогда и в смертельном бою, и на краю братской — братской! — могилы никто не спрашивал вашу национальность. Вы, как и десятки, сотни народов сражались за нашу единую Родину. Можно было сомневаться даже в исходе войны, но сомневаться в нашей Родине было невозможно.