Страница 39 из 42
«Спасибо этому дому, теперь пойдем к другому. Не поминайте лихом. Если будет все хорошо, пришлю письмо. А ты, Василек, все-таки дурак! Получилось, как в песне: «Нас на бабу променял». Только ничего у тебя не выйдет. Таньке передай, чтоб она еще пролежала в больнице сто лет. Степан Холодов».
Прочитав записку, Василек расслабленно опустился на табуретку и облегченно вздохнул. «Ну и катись ко всем чертям», — беззлобно подумал.
Он швырнул на стол записку и начал ходить по комнате. «Пойду сейчас к Тане и скажу, чтобы переходила она к бабке Агафье. А я… я найду себе квартиру, попрошусь к кому-нибудь из ребят. Вот только как написать домой? Буду, мол, учиться в городе», — твердо решил Василек.
27
Выглянув в окно саманки, Миша увидел посередине двора Захара Петровича с каким-то узелком под мышкой. Он что-то оживленно говорил Лукичу и добродушно улыбался, кивая в сторону села.
— Федьк! Пойди сюда, — позвал Миша друга, сидевшего на корточках перед горящей печкой. — Глянь — отец веселый пришел из правления.
Федя сунул в печку пучок соломы, подошел к окну и, опершись на плечо Миши, равнодушно проговорил:
— Пшена, наверно, выписал. Опять кулеш будем варить. У меня от него уже скулы свело.
— Голодной куме — только еда на уме, — засмеялся Миша и возвратился к столу, на котором лежало несколько сырых картофелин. Он взял нож и начал их чистить. — Овец мы раздали по дворам, теперь бы еще определить тебя к кому-нибудь на зимовку, а?
— А что, на добрый харч не мешало бы, — засмеялся вдруг и Федя. — Вернусь домой — буду просить мать каждый день готовить мне борщ.
Почистив картошку, Миша собрался сходить за водой в колодец, но в дверях столкнулся с Захаром Петровичем и Лукичом. Настроение у них, видно, было хорошим: оба улыбались. Миша в предчувствии чего-то приятного поставил ведро на место и молча присел на скамейку.
Захар Петрович осторожно положил узелок на стол и стал раздеваться. Тем временем Лукич, сбросив с себя полушубок и засучив рукава заплатанной рубахи, заглянул в стоявший на печке чугун и, кряхтя, полез с кружкой за пшеном, хранившимся в ящике под его лавкой.
«Чего они тянут? — досадовал Миша, поглядывая то на Захара Петровича, то на Лукича. — Говорили бы сразу, что там за новость у них».
И, будто угадав его нетерпение, Захар Петрович присел рядом и сказал:
— Ты все приставал, когда поедем к Танюшке. Так вот, пока погода стоит добрая, да и в делах у нас появилась отдушина, махнем с тобой к ней. Я уже договорился с Бачуренко. С утра поедем, Мишатка. А бобровские помогут управиться со скотом. Ефросинья придет, Илья Федорович, словом, помощники нашлись. С такими людьми не пропадешь — выручат.
Миша едва сдержался, чтобы не расцеловать Захара Петровича. Зато Федя недовольно протянул:
— А я? У тебя, отец, всегда так!
— Не на прогулку собираемся! — строго оборвал его Захар Петрович. — Не одному же Лукичу оставаться.
Потом он показал на узелок и продолжал уже спокойно:
— Ты, Миша, повесь-ка его на гвоздь в коридорчике. Выписал Бачуренко из кладовой пол" кило масла и буханку хлеба. Танюшке повезем. Нынче какие подарки!
Миша чувствовал себя именинником, хотя старался не подавать виду. Да и побаивался попасть в неловкое положение: вдруг Захар Петрович передумает и поедет один. Мише так хотелось, чтобы скорее наступило утро. Но впереди была длинная зимняя ночь!
Спать улеглись рано. Миша долго ворочался на соломе, думал о поездке. Уже и бледно-голубой свет луны, проникший в саманку через окно, переместился от печки до самой двери, а он, слушая похрапывание свернувшегося калачиком Феди, все смотрел на темный потолок и думал о предстоящей встрече с Таней. В голове липкой вязью плелись тревожные мысли: «А вдруг она и ходить не может? Скучно ей, наверно, там одной…»
Уснул Миша далеко за полночь.
Разбудили его конское ржание и громкий стук в окно. В саманке было еще полусумрачно. Федя по-прежнему спал, натянув на голову полушубок. Захар Петрович и Лукич, шумно позевывая, одевались. Во дворе кто-то ходил, слышался скрип снега, фырканье лошадей.
— Надо будить Мишатку, — вполголоса сказал Захар Петрович. — Пораньше выедем. Федотыч, вишь, постарался.
— А я не сплю, — отозвался Миша, проворно вставая. — Я быстро, сейчас.
— В валенки соломки подстели, — заботливо наставлял его Лукич. — Дорога-то вон какая длинная.
Втроем вышли из саманки. Встретил их бобровский конюх Федотыч. Дымя цигаркой, он топтался возле лошадей, запряженных в легкие санки, еще раз осматривал сбрую.
— Долго зорюете, — упрекнул он вместо приветствия. — А я вот до первых петухов поднялся, спешил.
Он подошел к Захару Петровичу и, передав ему кнут, по-хозяйски объяснил:
— Кони напоены. В санках лежит сено и полтора ведра овса. — Понизив голос, доверительно сообщил: — Бачуренко из весеннего резерва распорядился насыпать. Я прихватил пару тулупов: в дороге сами одевайтесь, а на стоянках — коней накроете.
— Да ведь я, Федотыч, вырос в селе, знаю, что к чему, — усмехнулся Захар Петрович и, повернувшись к Мише, сказал: — Садись, пора ехать.
Наступая па полы тулупа, Миша неуклюже взобрался на санки, зарыл поглубже в сено узелок с хлебом и маслом. Захар Петрович уселся рядом и взмахнул кнутом. Застоявшиеся лошади рванули дружно, снег из-под копыт ошметками полетел на грудь ездоков.
Село осталось позади. Дорога была хорошо накатана, лошади бежали легко. По обеим сторонам, насколько хватало глаз, расстилалась белая равнина, лишь кое-где из снега торчали темные верхушки высохшего бурьяна. Небо, затянутое неподвижными тучами, сливалось на горизонте с землей, образуя сплошную пепельно-серую стену, до которой, казалось, всего не более часа езды. Однообразие заснеженных полей, легкое покачивание саней убаюкивали Мишу. Привалившись к наложенному за спину сену, он закрыл глаза.
Захар Петрович, полагая, что он заснул, осторожно поднял ему воротник тулупа, чтобы защитить щеку от морозного бокового ветерка, потом, придавив деревяшкой вожжи, стал закуривать.
Сквозь расслабляющую тело дремоту Миша слышал, как Захар Петрович, кашлянув, хрипловатым голосом запел:
Мише никогда раньше не приходилось слышать, как поет Захар Петрович. С тех пор как началась война, ходил он обычно угрюмым, озабоченным, особенно в Бобрах. Приоткрыв один глаз, Миша глянул па него и удивился: лицо у Захара Петровича подобрело, стало спокойно-задумчивым. «Сильный все-таки дядя Захар, — уже засыпая, подумал Миша. — Ас вида сухонький, да еще без ноги…»
Как ни торопился Захар Петрович, а пришлось ночевать в небольшом хуторке, километрах в пятнадцати от города. Остановив лошадей у крайнего дома, Захар Петрович вылез из саней.
Миша открыл глаза и вопросительно посмотрел на него.
— Все одно уже смеркается, не пропустят нас к Танюшке, — пояснил Захар Петрович. — С утра оно способнее будет.
Спали па полу, завернувшись в тулупы.
Проснулись чуть свет, напоили лошадей и снова в дорогу. Часа через полтора были в городе. У первого встречного расспросили, как проехать к городской больнице.
«До чего же медленно тащимся, — нервничал Миша, глядя, как Захар Петрович, покуривая, смотрит на стоявшие по обеим сторонам улицы небольшие дома старинной затейливой кладки. — Можно подумать, что он приехал сюда на целый месяц». Миша не догадывался, что в такой ранний час их все равно не пропустят к Тане.
Миновав небольшую площадь, остановились у двухэтажного продолговатого дома с широкими окнами, обнесенного невысоким потемневшим от времени заборчиком.
Сунув Мише вожжи и кнут, Захар Петрович снял тулуп и не спеша заковылял к полуоткрытой калитке.