Страница 30 из 42
Как всегда, Захар Петрович отправился в правление колхоза один. Долго не возвращался. Перевалило уже за полдень, когда наконец за дверью послышался его хрипловатый кашель.
— Хоть погода ни к черту, зато новости вам принес добрые, — с порога проговорил он, устало опираясь рукой о стену.
Миша с Федей вскочили на ноги. Лукич, прожаривавший над раскаленной печкой рубцы своей рубахи, задрал кверху бороду, усмехнулся:
— Порадуй, порадуй нас новостишкой, не все ж горевать.
— Дайте отдохнуть. Ветрище на улице — жуть, — Захар Петрович шагнул к скамейке. — Пособите, хлопцы, снять полушубок.
Ребята помогли ему раздеться, обмели с валенка снег.
— Ну вот, разыскали мы все-таки Танюшку, — Захар Петрович погладил усы. — Живая она, в камышинской больнице лежит. Состояние вполне удовлетворительное. Так и сказал главный врач: вполне удовлетворительное!
Вешая шапку Захара Петровича на гвоздь, Миша на мгновенье застыл с вытянутой рукой, потом повернулся к Феде.
— Нашлась, слышишь, Федьк, нашлась! — бестолково твердил он.
Лукич, отшвырнув в сторону рубаху, спросил:
— И как же тебе удалось такое?
— Бачуренко все устроил. Душевный человек, отзывчивый, — с лица Захара Петровича не сходила довольная улыбка. — Он дозвонился туда, разговаривал с главным врачом.
— Ас Таней и не говорили? — разочарованно протянул Миша. — Мало ли что можно сказать по телефону.
Захар Петрович осуждающе посмотрел на него, покачал головой.
— Людям верить нужно. Скажи спасибо, что хоть на минутку соединили с городом.
Свернув цигарку, Захар Петрович подошел к печке, вытащил уголек и, прикуривая, долго катал его на ладони.
— Но это не все, — продолжал он, возвращаясь на свое место. — Собирайтесь, поедем в хутор. Бачуренко распорядился амбары раскрывать, больше помочь нечем. Солома на них добрая, еще не почернела. В прошлом году крыли… Пару дней протянем, а там, глядишь, утихнет.
— И то дело, — подхватил Лукич. — Раньше случалось такое, снимали солому с крыш. Хорошо бы еще водичкой ее побрызгать и ржаной мучицей посыпать. Весело бы жрали!
— Скажешь же, Лукич, — Захар Петрович усмехнулся. — Бачуренко другое предлагал: достать коровам зеленые очки. Солома через стекла казалась бы зеленой… Шутник он, ей-богу!
22
Ежедневно под разными предлогами Василек танком от Степки уходил в больницу с надеждой, что его наконец пропустят в палату. Ему отказывали в свидании. Он передавал Тане маленькую записку, в которой обычно писал о себе и работе, потом долго просиживал в вестибюле, ожидая ответа. Для него были дороги несколько слов, написанных нетвердой рукой Тани, ради них он переносил все невзгоды своей жизни. Правда, записки Тани были удивительно похожи одна на другую: жива, здорова, а дальше — слова благодарности за внимание. Но для Василька это были необычные слова на клочке бумаги, он понимал их смысл по-своему.
Вечерами, лежа на своей кровати и стараясь не слышать противный храп Степки, он думал о Тане. И всегда почему-то вспоминалось ее лицо таким, каким оно было в то утро, когда он ехал рядом с бричкой, словно до этого он никогда раньше не видел ее.
Однажды главврач больницы, обращаясь к старшей медсестре, сказал:
— Проведите в воскресенье паренька в палату, только не надолго.
Дни потянулись томительно, нудно. В субботу по дороге с завода Василек, осторожно взяв Степку за рукав, смущенно проговорил:
— Меня обещали завтра пропустить к Тане.
— Считай, что тебе повезло. А я радоваться не буду.
— Неудобно как-то идти с пустыми руками.
— Ты давай яснее, а то до меня, как до жирафа, не сразу доходит, — Степка усмехнулся, догадываясь, куда клонит Василек, но прикидывался бестолковым. — С тобой, что ли, сходить?
У меня большого желания нету, да и тебе не советовал бы туда таскаться.
— Дай мне взаймы денег, — пошел напрямик Василек. — Получу — отдам.
— Для Таньки? Вот ей! — Степка поднес к лицу Василька кукиш. — Копейки не дам, лучше не проси!
— При чем тут она! Я у тебя прошу, — Василек едва сдерживался, чтобы не броситься на него с кулаками.
— Так бы и сказал, — схитрил Степка и, вытащив из кармана кошелек, отсчитал деньги. — Бери, а в другой раз от своих не отказывайся. Мой отец говорил: «Не в деньгах счастье, но они всегда нужны…» Не проболтайся обо мне Таньке, так для нее будет спокойнее и для меня лучше.
На следующий день Василек чуть свет отправился на базар, купил у торговок несколько моченых яблок, банку кислого молока, ломоть домашнего хлеба. Покупки осторожно завернул в бумагу и пошел в больницу.
Когда ему дали халат и войлочные шлепанцы, а потом повели по длинному коридору, Василек так разволновался, что у него пересохло во рту. У дверей палаты он остановился.
— Проходи, — пригласила его медсестра, распахивая дверь. — Ну, чего же ты?
Василек переступил порог и, скользнув растерянным взглядом по палате, увидел в углу Таню. Она смотрела на него удивленными глазами, показавшимися ему особенно большими и черными на бледном худом лице.
Таня немного смутилась, беспокойно поправила рассыпавшиеся по подушке волосы. Василек подошел и протянул ей руку.
— Здравствуй, Таня, — с трудом выговорил он. — Сегодня разрешили мне…
— Спасибо, что пришел, — тихо ответила она. — Садись, пожалуйста.
Василек положил на тумбочку свои покупки и присел на стул рядом с койкой.
— Зачем же ты принес? — кивнула Таня на тумбочку. — Ничего мне не нужно.
— Там немного яблок, — будто извиняясь, сказал Василек.
— Какой же ты… Сам похудел, в станице румяный ходил.
Голос Тани дрогнул.
— Тебе больно? — спросил Василек, чтобы отвлечь ее от такого разговора. — Очень больно?
— Сейчас не очень, — ответила она. — Видишь, выздоравливаю. Утром сидела немножко. Правда, врачи еще не разрешают подниматься, но я сама, украдкой.
Василек посмотрел на ее тонкую руку, лежавшую поверх простыни, и подумал: «Наверно, крови много потеряла, кожа вся синяя. И под глазами круги. А кормежка тут, наверно, ерундовая. Ей бы сейчас парного молока. Вот если бы в станице она лежала…»
— Ну, чего же ты молчишь? — Таня едва заметно улыбнулась. — Расскажи хоть теперь, как ты попал сюда. Сколько раз писала тебе, а ты — ни слова.
— Взял и приехал, — пробормотал в ответ Василек, опуская голову. Пальцы его при этом мяли уголок свисавшей с кровати простыни. — Когда тебя увозили, я тоже… с этими же машинами.
«Уехал из-за меня, — радостно-тревожно подумала Таня. — Вот он какой!»
— Зачем же?
«Как будто не догадывается, — Василек до боли сдавил себе пальцы. — Очень мне нужно было ехать сюда, если бы не ты…»
— Хотелось тебе помочь.
— И никто не знает, где ты сейчас? Василек пожал плечами, но, вспомнив, ответил:
— Почему никто? Я отослал недавно письмо бабушке, чтоб не беспокоилась. Она у меня такая… Теперь Курганову надоела.
— А где же все наши?
— Может, они уже вернулись домой. Фашистов вон как погнали.
Он хотел было рассказать Тане о последних фронтовых новостях, вычитанных им из газет, но тут в палату вошла медсестра и, беспокойно глянув на часы, категорически заявила:
— Молодой человек, пора!
Таня взяла руку Василька, легонько пожала и сказала:
— Иди, зовут.
— Таня, я буду к тебе приходить? — в голосе Василька слышалась просьба.
Слабо улыбнувшись, она ответила:
— Конечно, только приносить ничего не нужно. Меня же здесь кормят.
Путаясь в полах халата, Василек, не обращая внимание на надписи «Соблюдайте тишину», висевшие на стенках коридора, побежал к выходу.
Глядя на закрывшуюся за ним дверь палаты, Таня думала:
«Почему все-таки приехал сюда Василек, а не Миша? Побоялся он или его не пустили? А Василек попросту сбежал… Мишу, наверно, не пустили. Где он сейчас? Где Захар Петрович, Федя, Лукич? Неужели они забыли обо мне? Нет, не может быть! Напишу в Степную, они не знают, где я».