Юность грозовая

Ничто не нарушало тишины, лишь слышно было, как в хлеву Холодовых перхала овца. Человек осторожно постучал в дверь. Выждав немного, постучал еще раз. В коридоре раздались шаркающие шаги, невнятное бормотание.

— Кто там? — глухо спросил Холодов. (В эту ночь табун по его просьбе пас дед Лукич.)

— Открой, это я, — почти шепотом выдавил стоявший на крыльце.

Холодов помолчал: не ослышался ли? Желая убедиться, нарочито строго сказал:

— А чего нужно?

— Открой, батя, это я, Ефим. Стукнул засов, дверь распахнулась. Ночной гость проворно шагнул в коридор, сразу же закрыл за собой дверь на запор и осветил карманным фонариком сначала себя, а потом Холодова.

— Ефим, сынок! — Холодов обнял его за плечи. — Откуда ты? Живой? Слава богу. А мы-то думали… ни слуха ни духа… Чего же мы тут, пошли.

— Тише, батя, — прошептал Ефим. — Чужих нет в доме?

— Никого, — ответил Холодов, но помедлив, добавил: — Есть, правда, но это Танюшка, дочка дяди Василия. Отца в армию забрали, мать убили. Вот и приютили у себя.

— Танюшка? — Ефим па минуту задумался. — Не нужно ей знать обо мне, да и маме сегодня ничего не говори. Придумай что-нибудь, скажем, приходил кто-то, если она слышала. Завтра все расскажу. И вообще, никто не должен знать, что я здесь. Понимаешь?

— Так ты того…

Голос у Холодова дрогнул, он не мог вымолвить то самое страшное слово, от которого по спине у него поползли мурашки.

— Батя, я все, все тебе расскажу, — срывающимся голосом забормотал Ефим. — Я страшно устал, мне бы уснуть. Только чтобы никто туда…

— Пошли, — Холодов для чего-то взял Ефима за руку. — Осторожнее, не зацепись за ведра.

Одна из трех комнат в доме была разделена тонкой перегородкой. В первой половине, с двумя окнами, жила Таня, другая половина, без единого окна, служила кладовкой и имела два выхода: в горницу и коридор. В ней почти никто небывал. Воттуда ипровел Холодов своего старшего сына. Потом он принес маленькую керосиновую лампу, засветил ее. На стенах запрыгали неясные тени, суетливо зашуршали тараканы, прячась в своих убежищах, Ефим брезгливо поморщился.

— Их тогда вроде меньше было… И клопы есть?

— Всего хватает, эта пакость живучая, — Холодов покосился на дверь. — Может, сказать матери? Собрала бы поесть.

— Не надо, — замахал руками Ефим. — Я устал, ничего не хочу.

Он снял пахнущую потом гимнастерку, сунул ее под кровать, пригладил пятерней жесткие волосы и сел к издырявленному червоточиной столику.

Свет лампы падал на его лицо. Оно было темным, осунувшимся. Небольшие глаза бегали с затаенной тревогой. Впалые щеки густо покрывала щетина, лоб прорезала едва заметная морщина.

Глядя на него, Холодов попил, что Ефим не один день провел где-то в степи или в лесу, сторонясь людей. «Собачья жизнь», — подумал он, выкладывая на стол кисет.

Ефим свернул самокрутку, жадно затянулся.

— Ух, крепкая, — проговорил он. — Я нынче донник закурил — трава. Без махорки, думал, пропаду.

— Станицу-то бомбили сегодня. Крепко навалились. Станцию чихвостили — там эшелоны скопились. А кое-кому помимо досталось. У Фоменковых дом подчистую смела бомба. Хорошо, что сами уцелели, в землянку успели перебежать.

— Слышал эту музыку, я как раз в роще был у Тростянки.

Они замолчали, переглянулись. Ефим, догадываясь, о чем думает отец, нервно покусывал конец цигарки.

— Ну так как же у тебя? — наконец спросил Холодов, поправляя повязку на глазу.

И хотя Ефим ждал этого вопроса давно, с первой минуты встречи с отцом, сейчас он вдруг растерялся. Начал тыкать самокрутку в стол и никак не мог погасить ее. На верхней губе выступил капельками пот. Стараясь не смотреть на отца, сказал:

— Я больше не могу, понимаешь? Все, все бесполезно. Такая сила прет — не устоишь… Наш полк под Бузиновкой — против танков… Посмотрел бы, что там было… А я не хочу, не хочу!

Наклонив голову, Холодов разглаживал узловатыми пальцами лежавший на столе кисет. Ефим всхлипнул.

— Чего уж теперь, — проговорил Холодов, как бы успокаивая сына. — Говоришь, сила?

— Еще какая! — подхватил Ефим. — Танки, самолеты… Как начнет бить — света белого не видно. Не устоим мы, батя, скоро придет немец сюда. Не остановишь его. А куда бежать? Зачем подставлять голову?

— А другие-то как?

— Не знаю. В тот день нас оставалось немного, и я решил.

— А ежели искать тебя станут?

— Не станут. Подумают, или убили, или попал в плен, — торопливо ответил Ефим. — Теперь уже недолго ждать. Скоро все закончится, вот увидишь.

Холодов молчал. Ефим, закусив губу, принялся скручивать цигарку, потом вдруг отбросил ее и, схватив отца за руку, торопливо продолжал:

— Мой дружок, Петька Хворостов, почти рядом лежал. Осколком его прямо в висок. Да разве только его одного? А зачем? Идти, чтобы убивали? Не хочу! Не хочу!

— Голову подставлять — дело нехитрое, — Холодов помедлил, кашлянул в кулак. — Да и не за что. Бог даст, проживем. Как-нибудь приспособимся при немцах.

Долго они сидели. Лампа мигала и сильно чадила. Клубы табачного дыма плотной завесой плавали над головами.

— Завтра всю твою солдатскую амуницию закопаю в саду, — рассуждал Холодов. — Степке пока ничего говорить не будем, проболтается еще.

Неожиданно за стеной, в приткнувшемся к дому сарае, захлопал крыльями петух и хрипло, будто кто-то давил ему горло, кукарекнул. Ефим, как ужаленный, вскочил и, затаившись, вопросительно посмотрел на отца.

Холодов тихо засмеялся и проговорил:

— Зарю возвещает.

— У-у, черт, напугал, — буркнул Ефим и, вздохнув, жалующимся голосом добавил: — Боюсь, во сне стану кричать.

Он громко зевнул, прошелся по комнатушке, потом присел на кровать и начал стаскивать сапоги.

— Сил больше нету, спать хочу. Все эти дни, как воробей: сплю, а сам все слышу.

Холодов направился было к двери, но Ефим остановил его:

— Забери, батя, эту коптилку, — он показал на чадящую лампу. — Голова от нее разболелась.

Холодов взял лампу и бесшумно открыл дверь.

Вдруг он застыл на месте. Ему показалось, что голова Тани нырнула под одеяло, он даже видел, как дрогнул угол подушки. Кровь ударила в виски Холодову. «Она слышала разговор, — чуть слышно прошептал он сам себе. — Погубит нас чертова девка, пропадем мы».

Держа перед собой лампу, он сделал несколько шагов к кровати, на которой лежала Таня, остановился у изголовья и прислушался к дыханию девушки. «Притворяется, дрянь», — твердо решил он.

Ефим уже лежал в постели.

— Ты чего, батя? — испуганно спросил он, вскакивая и хватаясь за брюки.

Холодов приложил палец к губам и присел рядом с сыном.

— Сдается мне, слышала она все, — кивнул он на дверь, выходящую в комнату Тани.

— Что ты! — ужаснулся Ефим, растерянно озираясь.

— Не иначе как она продала тогда Степку, захлопали нас с зерном.

— Что же делать? Может, мне уйти?

— Куда?

— Где-нибудь с недельку перебьюсь, а там, глядишь, немец нагрянет.

— К черту! — зло проговорил Холодов. — Из своего-то дома? Нет уж… Мы присмотрим за ней, в случае чего… Пойду гляну.

— Не надо, батя.

Холодов шагнул через порог. К кровати Тани подходил на цыпочках. Осторожно приподнял край одеяла. Девушка дышала ровно, ни один мускул лица не дрогнул.

— Слава богу, померещилось, — облегченно вздохнул Холодов.