Мне 40 лет

В 1958-м, после Фестиваля молодёжи и студентов, началась эпидемия полиомиелита. Во всём доме, который в Муроме назывался «генеральским», я оказалась единственным ребёнком, получившим «остаточные явления полиомиелита». Я была розовым годовалым пупсом, когда, проснувшись утром, не смогла встать на ноги. Меня ставили, я падала, меня снова ставили, я снова падала.

Увезя меня в Москву, мама писала: «Машеньке делают уколы. Всё переносит как взрослая. Очень плохо кушает. Лежим в боксе, общаемся с другими детьми через стекло. У меня депрессия, а Маше всегда весело, смотрит на дверь и говорит «папа» с самыми нежными интонациями. Волнуюсь, как там вы справляетесь с хозяйством и Серёжей (брат ходит в детский сад, у него есть няня, приехали помогать бабушка Ханна и дед Илья, но мама в каждом письме просит, чтоб взяли ещё домработницу, и советует кандидатуры)?

Перед тем, как забрать в санаторий для укрепления нервной системы, маме велели насильственно оторвать меня от груди. Длинное письмо про то, как во время этой акции рыдаю я и рыдает она. Таковы советские педиатрические способы укрепления нервной системы.

Все родственники, включая медицинских работников среди них, отказали маме в жилье, панически боясь моего полиомиелита, который давно прошёл. Мама осталась на улице в родной столице. «Все шарахаются от меня как от прокажённой», — писала она отцу.

Пустила к себе подруга. А я, полуторагодовалая, попала в санаторий, о чём мама писала: «У Маши общительный характер и милая мордочка с ямочками, ей везде особое внимание. Попав в санаторий, она объявила голодовку, стали кормить насильно, началась рвота. Нервничать ей нельзя, а она три дня рыдает не переставая. Главврач хотела её выписать, а потом лично целый день кормила с ложки, и Маша пошла на мировую. Я видела её в окно, она бледная и грустная».

До пяти лет мама переправляла меня из больниц в санатории, из санаториев в больницы, постепенно сживаясь с ролью матери непоправимо больного ребёнка, которую быстро начала переигрывать.

В 1962-м отца неожиданно демобилизовали по хрущёвской реформе и скоропостижно умерла бабушка Ханна. После смерти бабушки у мамы был такой стресс, что она много лет не могла ездить на общественном транспорте. Сорокалетняя замужняя женщина, имеющая двух детей, она неадекватно повела себя в этом испытании судьбы. И, потеряв ограничитель свободы в виде мамы, для психического баланса построила пространственные ограничения сама. У Битова это называется: «Шея мёрзнет без ошейника». Мама назначила себя сердечницей и, при совершенно здоровом сердце, начала «умирать» при малейшей нагрузке и особенно при малейшем сопротивлении мужа и детей её воле. Всё детство я наблюдала маму лежащей, держащейся за сердце или пугающей этим.

Вместо того, чтобы поддержать отца и помочь ему вытянуть семью, она стала третьим ребёнком. Прежде решения за неё принимала бабушка, и теперь, оставшись самостоятельной, мама не знала, что делать со свободой. Ей было некуда себя деть, и она выстроила эмоциональную жизнь вокруг своих псевдоболезней. «Больное сердце» закончилось, когда в двадцать лет, родив близнецов и подыхая от перегрузки, я жёстко отказалась выполнять какое-то её распоряжение. Она «легла умирать», вызвали «скорую», приехал молодой врач, сделал кардиограмму, посмотрел на меня, всё понял и сказал: «Как вам не стыдно! Посмотрите, в каком состоянии ваша дочь. У вас сердце, как у спортсмена».

После его ухода мама кричала: «Я позвоню в райздрав! Я лишу его диплома!». Потом встала и тихо начала мне помогать. Тьфу-тьфу-тьфу, моим сыновьям двадцать лет, за это время ни одной «скорой» по поводу сердца к нам больше не приезжало.

Возвращение в Москву, на Арбат не вернуло её в роль «работающей женщины». Новая квартира в районе улицы Лобачевского тем более — мама перенесла сюда всю логику муромской жизни, только без прежних денег, нянь и домработниц. Ни я, ни брат не нуждались в ежедневной опёке, я даже ходила на продлёнку. Все женщины вокруг работали, но мама сочинила, что дисквалифицирована как специалист, а на курсы переквалификации пойти не может, потому что не может ездить на транспорте.

Ей было скучно, она не была талантлива как домохозяйка и не загружала себя бытом. Всё время и всю бешеную энергию мама тратила на общение и боление. Какие-то тучи приятелей и приятельниц, которых она опекала, селила к нам, ощущая себя благотворительницей, совершенно не занимаясь при этом собственными детьми.

Ни я, ни брат не ходили ни в один кружок с её подачи, не получали ничего сверх школьной программы, хотя все интеллигентные семьи заботились о будущем детей с первого класса. Её, в общем, и учёба не особо волновала. Она гасила неприятности с поведением брата за счёт своего обаяния и приятельских отношений с директором школы. Со мной и неприятностей не было. Правда, последний раз я принесла грамоту отличницы в четвёртом классе — я старалась для неё, но увидела, что ей всё равно.

В сорок недовольство жизнью превратилось в ее основное занятие. Отец пил. Не как извозчик, а как редактор — на гонорары, зарплату не пропивал. Был выбор: смириться, развестись, сделать жизнь всей семьи адом. Она выбрала третий вариант. Смириться не могла: мама относилась к женскому поколению, которое дралось за мужиков (потому, что их не хватало после войны), но при этом ни одной секунды не уважало их. А ведь муж был намного старше, умнее и образованней, прошёл войну, похоронил семилетнего сына от первого брака, после двадцатого съезда хотел покончить с собой.

Развестись маме не хотелось — в этом случае, во-первых, пришлось бы стать самостоятельной, во-вторых, брак с успешным мужчиной оказался главным социальным достижением ее жизни. Осталось последнее — превратить семью в ад.

Помню немалое количество её поклонников-вздыхателей и любовника, занимающего очень большой пост и вхожего в дом на правах друга семьи. Но ни это, ни бурная половая жизнь с отцом, после разборок, не мешали ей ощущать себя женщиной-жертвой. При этом она была хороша собой, остроумна, активна, обаятельна, отлично манипулировала всеми.

Через пять лет после возвращения в Москву, совсем соскучившись дома, мама пошла заведовать филиалом аптеки, находящимся в поликлинике. Она зарабатывала копейки, но решала многие проблемы. Во-первых, сладострастно исправляла рецепты, уличая врачей в безграмотности, и назначала собственное лечение. Во-вторых, в ней нуждались те, кого она считала «своим кругом». В-третьих, занималась благотворительностью, помогая несчастным и одиноким, выслушивая и наставляя.

Внезапную смерть мужа пережила несоразмерно легче, чем смерть матери. И, хотя утверждала, что была в полном шоке, успела обидеться и пожаловаться десятилетней мне, что её любовник на поминках заигрывал с соседкой по столу. Образ жертвы расцвёл всеми красками: мама оказалась «без мужа с двумя детьми». Таких в стране были тысячи, но она никогда не оглядывалась вокруг.

Мне было 10, брату — 14. Проблемами брата она ещё как-то вынуждена была заниматься, хотя делала это как слон в посудной лавке. А я считалась «уже большая и самостоятельная». Денег не стало. Военная пенсия за детей пришла не сразу и оказалась невелика. Отношения с родственниками были построены так, что никто не помогал, лишь иногда давал денег дядя, иногда Пнина из Англии присылала шмотки. Дед Илья находился в расцвете любовной и издательской жизни. После смерти бабушки Ханны, державшей его в ежовых рукавицах, у него всё время выходили книги и всё время менялись жёны, сваливавшие с гонораром от этих книг.

Конечно, человек, заведующий филиалом аптеки, в годы страшного дефицита мог иметь бешеные деньги. Но мама была бескорыстна и бестолкова. Она начала делать уколы и вязать шапки. Но это была чистая оперетта, потому что вязала она примитивно, а уколы, начиная делать их за деньги, переводила в благотворительные акции. Проблему заработка она легко подменяла публичными страданиями по поводу его отсутствия.

Через несколько лет после смерти отца у мамы появился новый любовник. Звали его Эдуард, это был изысканный поляк, художник, интеллектуал и пьяница. Эдуарда я обожала. Он возился со мной, учил рисовать, оформлять стенгазеты и фотографировать, покупал книги и подарки. Конечно, начались разборки по поводу алкоголя, мама никак не могла подчинить себе Эдуарда, беспрестанно советовалась со мной, уже в детстве замеченной в толковых советах по поводу обращения с мужиками. Через несколько лет Эдуард получил отставку, а потом и вовсе был возвращён законной жене, тоже польке.