Мне 40 лет

К психоанализу я тоже подступалась осторожно и медленно. Конспектировала книги, разбирала чужие судьбы. Мне было хорошо понятно фрейдовское: «В случае, когда требования цивилизации превышают по своей силе способность индивида к сублимации, появляются преступники или невротики».

По своей драматургической специальности я вижу дырки в человеческой голове и биографии до того, как сталкиваюсь с результатами тестов, снами и оговорками. Жизнь заставляет всё время давать психологические консультации, и самое трудное в этой работе — чувствовать уровень, на который можно отпускать руку, чтобы пациент, падая и спотыкаясь, учился идти самостоятельно. Для этого нужен какой-то абсолютный слух, мне не всегда хватает его, мешают опекающие качества. И, зная за собой эту сторону профнепригодности, я стараюсь чисто режиссёрски воткнуть человека в его драматический сюжет, что всё-таки больше напоминает арт-терапию, чем психоанализ.

Психоанализ не обещает счастья, он обещает свободу. Он не решает проблемы, а распутывает их, подталкивая к решению. А далеко не все пациенты считают ясность и свободу сверхценностями. Работа аналитика подобна деятельности правозащитника — он кропотливо вынимает человека из рабства. А поскольку близкие человека с проблемами часто бывают не готовы принимать его новую степень свободности, работа аналитика становится войной с близкими пациента.

Впрочем, в психоанализе важно не слишком драматизировать проблемы пациента. Мой любимый анекдот о психоанализе такой: «На международном съезде психоаналитиков один мэтр подходит к другому и ни с того, ни с сего бьёт ему по морде. Пострадавший поднимает с пола свои очки, вытирает платком кровь с лица и участливо говорит: «Кто бы мог подумать, что у него такие проблемы».

Хор, в котором пел мой муж, получил в качестве базы Богоявленский собор на Никольской улице. Это было на бумаге, поскольку из собора только что выселились авторемонтные мастерские, оставив его в растерзанном виде. Для дополнительных заработков Саша устроился охранять собор, где мог петь вечерами. У вокалиста всегда есть проблема помещения, в котором он может орать в своё удовольствие, а меня он уже довёл до белого каления распевками, если в начале брака я хихикала над соседями, писавшими жалобы на громкое пение, то теперь уже сама была готова писать кому-нибудь жалобы.

Наоравшись всласть, он возвращался домой ночевать, поскольку, вряд ли кто решился бы лезть с целью ограбления в такую мрачную махину, да и воровать там было нечего. Однако оформлено это было на мою трудовую книжку, без толку пылящуюся дома, и получать деньги ездили в тьмутараканьскую воинскую часть на электричке. Но мы были молодые, денег не хватало, брали термос с чаем, бутерброды, книги и пилили на вокзал. Как утверждает классика, «мы все — поколение дворников и сторожей». Когда трудовую книжку отдали назад, в ней оказалась печать МВД и надпись о том, что я работала сторожем-пожарным на отдельном военно-строительном участке.

А отношения МВД с собором начались не сразу. Начали ремонтировать для хора, копнули и выяснили, что собор стоит на останках собора ещё более раннего времени, под которым свои захоронения. Пришли археологи, запретили хору петь, начали копать и поставили свою охрану. Копали, копали, попали в тоннель подземелья, идущего из Кремля. Пришли кагэбэшники, запретили копать, начали закапывать и поставили свою охрану. Пока закапывали и откапывали, началась перестройка, пришли православные и начали восстанавливать храм. Так что в результате частой смены хозяина напеться вдоволь под высокими сводами успел только мой муж. Однажды нам вдвоём довелось ночевать в соборе. Скажу честно, для этого нужны нервы покрепче, чем у меня. Там всю ночь происходил какой-то акустический сюр: слышались пение и крики, топали люди и цокали лошадиные копыта. Я не особенно мистична, но больше меня нельзя было заманить туда вечером.

С собором связано много историй из жизни семьи, но самая длинная была про бриллианты. Дети, заведённые Сашиными рассказами, очень хотели побывать на раскопках, и мы привели их туда. На мой взгляд, смотреть там было нечего: разобранные каменные полы и могилы с фанатами, копающимися в останках древней знати, обёрнутых в парчовые лохмотья. Я слышала от археологов о количестве заразы, вплоть до чумы, которую можно было хватануть с костей, и так громко орала на детей «не подходи, не трогай, не лезь!», что просто испортила всю экскурсию.

Однако когда уходили, Пашка, носящий среди «индейцев» кличку Зоркий Глаз, сообщил: «Я нашёл в куче мусора пряжку с бриллиантами!»

— В куче мусора? — заорала я. Речь шла о холмах, в которые археологи сбрасывали всё не пригодившееся. — Немедленно выброси! Где она?

— Я отдал её папе, — сказал Паша. Я орала как резаная, заставила их долго мыть руки, а идиотскую пряжку, если они собираются сделать её игрушкой, немедленно положить в водку для дезинфекции. Сашу и детей будоражило, что это бриллианты, меня — что они могли подцепить какую-нибудь бубонную чуму. Дурацкая пряжка немедленно стала центральным событием жизни семьи. Приехала Верка, занимавшаяся тогда продажей драгоценных камней в художественном салоне и всегда развлекавшая меня в свете тем, что объясняла, сколько настоящих бриллиантов на знаменитых дамах и сколько поддельных. Пряжка выглядела задрипанно с точки зрения нашего времени, но Верка взяла её в руки и заволновалась.

— Это потрясающе! — сказала она. — Я видела такие бриллианты только в музеях.

— А почему археологи выбросили их в мусор? И почему они так хило блестят? — спросила я подозрительно.

— Дура, это ручная огранка! Им цены нет! Вы миллионеры! — сказала Верка. Мы испуганно переглянулись.

— Что же теперь делать? — растерялась я.

— Во-первых, важно, чтоб дети не разболтали во дворе. Во-вторых, я буду искать людей, которые купят и не заложат вас. Надеюсь, вы не собираетесь делиться кладом с советской родиной, чтобы умножать её боеспособность в Афганистане? — спросила Верка.

— Нет! — закричали мы.

— В-третьих, надо подумать, как грамотно истратить эти деньги. Ты ведь всё размотаешь! Надо будет купить приличную машину, гараж. Дачу. Нанять домработницу, — Верка всегда обращалась со мной как с младшей придурковатой сестрой.

— Но зачем нам так много денег? — ужасалась я.

— Много не мало. Главное, не как их истратить, а как их истратить так, чтобы окружающие этого не увидели. — В смысле денег я была полным совком и представляла их как зарплату, которой хватает или не хватает. В нашей семье никогда не было сбережений. А Верка росла в семье, где люди были более продвинуты, не боялись больших сумм и умели их делать. Однажды я зашла к ней в подсобку художественного салона. Верка стояла ко мне спиной и ссыпала в целлофановый пакет горсти драгоценных камней, переругиваясь с красавцем кавказского вида.

— Что это ты делала? — спросила я.

— Не загружай себе мозги, всё равно никогда не поймёшь, — ласково ответила она и оказалась права на долгие годы вперёд.

Мы начали искать покупателей. Конечно, не столько искали, сколько играли в это, а главное, фантазировали себе будущее. Надо сказать, в совке того времени у таких, как я, пространство для фантазий было бедненькое и слабо поднималось выше того, чтобы съездить с детьми на море, всё время кататься на такси, купить новую шубу и дефицитные книги, стоившие у спекулянтов немыслимые деньги. Но, приходя в магазин с последней пятёркой, на которую предстояло, встав на уши, вкусно кормить семью два дня, я гордо осознавала временность своих финансовых проблем.

Количество людей, знающих о гипотетическом богатстве, увеличивалось, а покупатели всё не появлялись. Время шло, но мы не волновались, поскольку от вида такого количества денег просто сошли бы с ума, а к пряжечке как-то уже привыкли. Саша раздраконил её и поселил в укромном месте в железной коробочке от валидола.

— Вот настанет лето, мы купим яхту и поплывём вокруг света, — мягко намекали десятилетние сыновья друзьям, а те презрительно фыркали в ответ врунам.