Мне 40 лет

А я почему-то был уверен, что меня не поразит ни одна пуля, потому что я за всю войну не выстрелил в человека сам. Не мог я этого делать, хоть и положено было.

На фронте всё ухудшалось, мы ходили в наступление, но всё время безрезультатно. Людей теряли, но не заняли ни метра земли противника за всю зиму. Всю зиму 1915 и 1916 года провели на горах в шалашах, даже землянки не строили, а только перебегали с одного места на другое. Довольствие солдат становилось хуже и хуже, а офицерам, наоборот, делали всё время надбавки. За эти две зимы получил я георгиевские кресты 4, 3 и 2 степеней за то, что ставил свою дурную голову под пули.

Люди приезжали на фронт из отпусков и говорили, что в городе всё труднее и труднее. Рассказывали о беспорядках в заводах Москвы и Петрограда, а мы собирались и обсуждали, когда же кончится война. Порка в армии всё усиливалась, в соседнем полку солдаты убили командира за то, что он забил в строю больного солдата до смерти. И никто не выдал убийц.

17 марта начальник дивизии объявил, что батюшка царь отрёкся от престола в пользу своего сына Алексея, а потом передумал и отрекся в пользу брата Михаила. Что Госдума организовала правительство, ответственное перед народом под председательством князя Львова, и рабочие с крестьянами этим довольны, а мы должны вести себя спокойно, быть верными союзниками и всеми силами победить врага. Это было так ошеломляюще, что мы и не знали, что и думать. Не то, что солдаты, офицеры ничего не понимали. А на следующий день немцы сообщили нам, что в России революция, власть у временного правительства, а весь царствующий дом арестован.

Тут появились газеты, которые всё подробно объясняли, и мы, хоть ничего не поняли, присягнули временному правительству. Подошла мне очередь ехать в отпуск домой.

Утром в России увидел совсем новую обстановку. Везде вывешены красные флаги, публика ходит весёлая, разодетая по-праздничному. Всем весело, стало и мне веселей. Дело было на благовещенье, весна и песни в поезде лились рекой. Домой я пришел в восемь утра на второй день пасхи, все обрадовались, что я жив, а дети — гостинцам.

Пошел я навестить родителей, нашёл папашу в плохом виде, он лежал без языка и движения, паралич разбил его. Папаша проводил на войну четырёх сыновей и двух зятьёв, получил похоронки на двух зятьёв и ждал похоронки на сыновей. Не выдержал его богатырский организм.

Гуляли на пасху изрядно, будто я вернулся с того света. Дом у нас с Наташей был новый, на новом месте, здесь детям было где побегать да поиграть. Ивану уж было семь, Евдокии три, а Александре год.

В городах начались демонстрации за мир без аннексий и контрибуций. Конечно, я радовался, потому что устал воевать. Потом везде расклеили объявления, мол, бойтесь Ленина, он немецкий шпион. Мне всё равно было, немецкий или турецкий, мне не хотелось воевать, но присяга есть присяга, собрался я да поехал обратно.

Часть наша стояла в том же месте, откуда я уехал. Сразу выбрали меня председателем ротного комитета и членом полкового комитета, а в полковом комитете назначили разбирать конфликты во всех полках дивизии.

Работа оказалась не из лёгких: настроение у солдат было бросить войну, и некоторые полки оставляли позиции или не хотели идти сменять товарищей. Мне приходилось ходить уговаривать людей. Корнилова временное правительство назначило командующим петроградским военным округом, и он решил снять нас с позиции и забрать под своё распоряжение в Петроград. Все командиры дивизии были его воспитанниками, да и в Петрограде на первый взгляд было поспокойней, чем на фронте, но мы-то, офицеры, понимали: одно — стрелять в немцев, другое — в своих рабочих.

Правительство Керенского не унималось, оно собралось послать армию в наступление. Передовой фронт на это согласия не давал, начали организовываться армейские съезды. С нашего полка было послано на съезд шесть человек, в том числе и я, раб божий. После съезда дисциплина стала покрепче, но конфликты стали чаще, солдаты хотели кто царизм, кто Ленина, лишь бы войну кончить, а офицеры сами толком не понимали, чего хотят.

На новом месте моей обязанностью было развозить приказы и деньги по представителям интендантства. Жизнь такая после окопной казалась райской. Повар как в ресторане, служба лёгкая, отношения добрые. Обжился я и стал будировать вопрос о солдатском комитете, солдаты сразу меня зауважали, а чиновники и офицеры стали осторожны, но делали все тактично. Я связался с корпусным комитетом и попросил представителя прийти и провести у нас выборы солдатского комитета. На выборах я выступил, сказал, что среди трёхсот человек никто не читает газет, никто не проводит собраний, живут как до революции и совсем не ориентируются в том, что происходит в России.

Начались выборы, конечно, выбрали меня председателем комитета, потому что я эту кашу заварил, и я умел это дело делать. Надо сказать, я оправдал доверие и двух подпоручиков, которые дурно обращались с солдатами, заставил исправиться. Тут по поводу ареста Корнилова пришёл приказ командирам ничего не делать без санкции солдатского комитета. Офицеры на меня косятся, а солдаты радуются.

Вдруг прошел слух, что временное правительство свергнуто большевиками, ставка верховного главнокомандующего разгромлена, генерал Духонин убит матросами, Ленин организовал правительство, в которое вошли большевики и левые эсеры, и издал Декреты о земле, о мире, о демократизации в армии. Радости не было конца, и поехал я с другими выборными на армейский съезд. В октябре 1917 года.

Приехали мы в штаб армии, нашли там всё в хаотическом порядке. Представители разных корпусов слонялись повесив носы и не понимали, что делать. Мы нашли коменданта, который прятался, взяли его за грудки, а он заявил, что никаких распоряжений по поводу съезда не получал. Мы провели что-то вроде митинга, составили комиссию, которой было поручено организовать приём и встречу остальных депутатов. Я попал в эту комиссию от нашего корпуса. Нашли мы поваров, вахтёров, решили, в каком помещении будет зал заседаний, в каком кухня, в каком столовая.

В 12 часов 20 ноября съезд был открыт. В президиум выбрали ребят, которые повели дело по-большевистски. Некоторые пытались саботировать работу съезда, и много сил ушло, чтобы их утихомирить.

Вернулся домой к 7 часам утра под рождество. Все обрадовались и закружились вокруг меня. Дети скакали, как козлята, а Иван спел частушку: «Был царь Николашка, у нас была кашка, а теперь-то комитет, и у многих хлеба нет!». А Наташа и говорит: «Хлеба, Гаврил, осталось на месяц! Не знаю, как дотянем до урожая…»

Поехал я в Рязань на комиссию, и предложили мне командовать отрядом особого назначения. Я уже знал, что это такое, и категорически отказался. Дали мне двухмесячный отпуск, и устроился я в завод. Хлеб кончался, и отправились мы с братьями за мукой. Накупили по далёким деревням по 10 пудов муки каждому, сели на поезд и узнали, что в Самаре поезд обыскивает заградительный отряд по борьбе с мешочниками. Подъезжаем в страхе, что вот сейчас отнимут и чем детей кормить, а тут начальник станции пропускает нас мимо Самары транзитом, без остановки.

Дело было в том, что подъехал поезд с мешочниками, с такими же, как мы, его остановили, начали обыскивать и отнимать муку и зерно. Люди подняли крик, тут напротив остановился эшелон с вооруженными солдатами, эшелон шёл с фронта, и солдаты решили, что перед ними очередная банда. Они тут же пристрелили начальника продотряда, его свита стала разбегаться, и солдаты открыли по ней пальбу. Нас пустили транзитом, чтоб не усугублять кошмара, и мы спасли свой хлеб.

Гражданская война разгоралась, и всех офицеров брали на фронт, но завод делал броню и спас меня от новых окопов. Работы было много. Деньги падали. В заводе я завоевал авторитет, а после смерти Владимира Ильича Ленина, в 1924 году, вступил в ряды великой партии и начал учиться.

Назначили меня в уездный финансовый отдел на должность ревизора по сельхозналогу. Сначала я думал, что рабочему от верстака между чиновниками, при их ко мне отношении, работать невозможно. Было тяжко, за составлением сводок сидели дни и ночи напролёт. В уезде шестнадцать волостей и посёлок Озеры, приходилось ездить в командировки. Сбор налогов проходил тяжело, налогоплательщики подавали массу заявлений на неправильное обложение, приходилось обследовать имущество. Кулаки саботировали налоги, выход был только описывать имущество и назначать торги. Тут они немедленно отдавали недоимки и возвращались во владение. Много было бедноты, этих мы освобождали от налога.