Мне 40 лет

Близился новый, 1975 год, падал крупный снег, я шла по Ленинскому проспекту и ела мороженое, чтоб утешить себя после дядьки из общества «Знание», заходила во все учреждения подряд и везде слышала слово «уборщица». Увидела табличку «Литературный музей», поднялась по лестнице и попала в кабинет к важной тётеньке.

— Здравствуйте, — сказала я. — Возьмите, пожалуйста, меня уборщицей.

— Покажи руки, — попросила тётенька, улыбаясь.

— Руки как руки, — удивлённо выполнила я её просьбу.

— Ты полы мыть не умеешь и никогда не научишься. Да тебе и не надо, — сказала тётенька. — Стихи пишешь?

— Пишу, — покраснела я.

— Почитай.

Я прочитала что-то авангардистское.

— Я возьму тебя в массовый отдел, будешь расклеивать афиши и подавать чай на вечерах. А что касается полов, не расстраивайся, я тоже их так и не научилась мыть, — призналась тётенька, оказавшаяся директором музея.

Четыре месяца в Литературном музее были одним из самых счастливых периодов моей молодой жизни. Мужчин там практически не было, их представлял будущий авангардист Андрей Монастырский, клеящий вместе со мной афиши о литературных вечерах. Но какие там были женщины! Музейщицы, это национальность. Они были образованны, умны, красивы, породисты, элегантны, тактичны. Они подсовывали мне самые запрещённые тексты, и чего только я не выносила на ночь из музея, чтобы прочитать друзьям. Я подавала классикам чай на авторских вечерах и ощущала себя бесконечно счастливой и значимой для отечественной культуры. Музей занимался выставкой Маяковского, приезжала Лиля Брик, но она не ослепила меня, музейные тётеньки были шикарней.

В «Зелёной лампе» тоже продолжалась жизнь, и меня как юную публицистку отправили в «Литературную газету». Там комсомольский вожак Валерий Поволяев посмотрел на меня с тоской, но от письма за подписью Полевого отмахнуться не посмел.

— Сделаешь материал о Юлиане Семёнове, вот тебе телефон и адрес его мастерской.

Онемев от счастья, я начала дежурить у порога мастерской Семёнова около кинотеатра «Октябрь» — так, по моим представлениям, должна была вести себя журналистка-волчица. Через четыре часа в состоянии лёгкого обморожения я была обнаружена его приятелем по фамилии Ситников, заехавшим навестить. Господин Ситников был номенклатурой из ВААПа и ездил чуть ли не на «чайке». Он отвёз меня домой и пообещал походатайствовать о встрече с классиком. Встреча состоялась. Передо мной оказался один из самых умных, тонких и образованных людей, которых я видела к тому моменту. Правда, он кичился кагэбэшными связями и долго объяснял разницу между собой и штатскими на стриту; но тогда у меня в голове она плохо укладывалась.

Я наваяла материал со стёбом, пронизанный эстетикой «Семнадцати мгновений весны». Семёнов смеялся, говорил, что у меня большое будущее мастера капустников. Поволяев нахмурил брови и сказал:

— Неужели ты не понимаешь, что это никто никогда не напечатает?

— Почему? Это неталантливо написано? — недоумевала я.

— При чём тут талант? Если ты не понимаешь, почему, то тебе в журналистике делать нечего! — Тут он был прав.

Однажды мы с Танькой возвращались с заседания «Зелёной лампы» после вечера Аксёнова. Недалеко от арбатского жилища, напротив Дома дружбы к нам приклеился молодец восточно-приезжего разлива, бойко предлагающий условия, на которых я должна скрасить его досуг. В одиннадцать часов Калининский был набит народом. Мы безуспешно отмахивались, огрызались, просили защиты у прохожих. Потом отвернулись и быстро пошли, ощущая погоню. Потом я оглянулась и получила удар в лицо, а Танька — по голове со спины. Мы свалились, как кегли, и молодец ещё успел поохаживать нас ногами посреди честного народа. Прохожие брезгливо обходили нас.

Танька помогла мне подняться. Мы плохо соображали, у обеих было лёгкое сотрясение, а из моего разбитого лица хлестала кровь. Я приложила к лицу шаль, она стала мокрой и красной.

Через полчаса «скорая» подвезла нас до Первой градской. Танька вела меня, закрывающую лицо шалью, сквозь очередь в приёмном покое, а за нами бежала матерящаяся нянечка, вытирающая кровь с пола. Вид впечатлял, пустили в кабинет без очереди. Молодая врачиха зевнула, глядя на меня, достала карту приёма и начала её заполнять.

— Имя. Фамилия. Год рождения. Место жительства. Чем болела? Только не ври, что ты его в первый раз видишь! Ко мне почему-то на улице не пристают с такими предложениями!

Несмотря на семнадцать лет, я уже понимала, что женщина, к которой не пристают на улице с предложениями, изо всех сил не будет оказывать помощь той, к которой пристают. И никакая клятва Гиппократа не поможет. Но я потеряла много крови, у меня кружилась голова, и я плохо соображала. Мне казалось, что если я умоюсь холодной водой, то боль станет легче.

— Можно, я умоюсь? — спросила я.

— После того, как заполним карту, — ответила она зевая.

Это был предел. Я встала и, покачиваясь, побежала на поиски туалета. Нашла его, заперла на задвижку, включила холодную воду и подставила под неё лицо. Раздались удары в дверь и мужской приказ:

— Открой! Дура! Открой! Руками в лицо не лезь, пластику придётся делать!

Задвижка вылетела, и молодой парень в белом халате силой потащил меня в кабинет.

— Не трогайте меня! Мне от вас ничего не надо! — вопила я.

Он толкнул меня к зеркалу, и под своими накрашенными глазами я увидела жуткое сине-коричневое месиво. Носа не было вовсе. На его месте была какая-то открытая рана, и из неё аккуратно струилась кровь, В глазах у меня потемнело, всё закружилось, закачалось, и парень подхватил меня и уложил на кушетку.

— Терпи, моя милая… Терпи, моя хорошая… — приговаривал он, а сам возился руками в том, что ещё недавно называлось моим лицом. Через несколько часов все кости на нём были собраны, но всё, что составляло пространство между глазами и ртом, было составлено из мелких кусочков. Физиономия была забинтована и заклеена так, что я не могла ни говорить, ни плакать. Я достала паспорт и показала парню в белом халате фотографию.

— Это ты, что ли? — удивился он.

Я опустила глаза в знак согласия.

— Красивая была девочка. Ну, я что мог, то сложил. Только рана на переносице странная. Кастетом били?

Я показала, что на пальце у обидчика был массивный золотой перстень, какие обожает быдло. Этот шрам заметен до сих пор.

Месяц я провела в бинтах и самых мрачных предчувствиях. Боялась лица, с которым предстояло жить. Конечно, раньше было лучше, но сейчас тоже люди не пугались. Нос стал асимметричным и с горбинкой, центр физиономии стал неподвижным, как маска, но обошлось без пластической операции.

— Вроде ты, а вроде не ты, — говорили знакомые.

— Как хорошо собрали, — сказал профессор в Институте красоты. — Вот уж не думал, что в Первой градской из такого лома могут лицо сделать, обычно они мне присылают всё набекрень.

Я начала разыскивать спасителя — ничего не получилось.

— Студент какой-то, как мы его найдем? Много их тут обалдуев крутится, — ответили во всех инстанциях больницы. Низкий поклон, если он прочитает эти строки.

Казалось, за те три года мужчины отметились на всех частях моего тела и духа; логично было бы стать мужененавистницей. К счастью, я ею не стала. Начиналась весна, бродила кровь, надвигались вступительные экзамены. Я попала в Дом литераторов, выпивохи за столиками в пёстром буфете в очередной раз пообещали мне большое будущее. Я снова печатала стихи на отцовской трофейной «Олимпии» и отправляла в редакции и на творческий конкурс в Литературный институт.

Из института пришло письмо. «Внимательно рассмотрели ваши работы. Есть интересные находки, смелые решения, свежие эпитеты. Но в целом стихи сыроваты. Присматривайтесь к жизни, больше пишите. Ждём ваших новых работ». Это они писали под копирку.

Из редакции пришёл такой разгром, что я, в принципе мало плачущая, прорыдала всю ночь. Через год купила поэтическую книжку автора рецензии, морфлотско-комсомольского молодчика, и чуть не просмеялась всю ночь. Сам он оказался бездарен как пень и конъюнктурен как сука. До сих пор иногда вижу его на усачёвском рынке с женой. Они ходят как две жирные морские свинки и ругаются у каждого прилавка. «Вот тебе, гад, за мои юношеские слёзы!» — злорадствую я.